Идущие в ночи - Александр Проханов

Он устал, ему захотелось отдохнуть, выпить глоток горячей воды. Услышать человеческое слово. Не стон, не команду, не возглас боли и ненависти, а тихую речь, в которой бы услышал для себя утешение. Литкин положил на плечо телекамеру и направился в глубь разоренного предместья, где жил его знакомый чеченец, блаженный художник Зия.

Они сидели во дворе разрушенного дома, на двух поломанных табуретках, отпивая из консервных банок кипяток, куда художник Зия кинул несколько пахучих стеблей. Тут же, сложенный из битого кирпича, теплился очаг. На нем стоял закопченный чайник с тонкой струйкой пара из гнутого носика. Литкин наслаждался, чувствуя, как стекают в него горячие вкусные струйки. Смотрел на хозяина, чье лицо, изможденное, с провалившимися висками, тонкими, светящимися насквозь ноздрями, никак не назовешь кавказским – покрытое золотистой, мягкой, как пух, щетиной, с бледно-голубыми, навыкат, глазами, в которых, как глубокие тычинки, дрожали крохотные золотые точки. Зия держал консервную банку обеими руками перед грудью, как священный сосуд. Над его головой в розовой яблоне застыл синий студеный шар неба. Литкин вникал не столько в смысл его невнятных, загадочных слов, сколько в дребезжащее, как у готового заплакать ребенка, звучание хрупкого голоса.

– Два наших народа заблудились впотьмах. Натыкаются один на другой, больно ранят. Избивают друг друга до последнего чеченца и русского. И тех, и других ведут поводыри тьмы. Народы потеряли пастырей света и выбрали себе поводырей тьмы. Я не ушел из Грозного, когда разбомбили мой дом и сгорели мои картины. Не ушел, когда ко мне приехал Басаев, и я отказался писать его портрет, и меня два раза ставили к кирпичной стене. Не ушел, когда через мой сад проехал русский танк и сломал любимое дерево персика. Я остался здесь, чтобы спасти два наших народа. Собираю в себе силы света, призываю на помощь всех великих людей, живших до меня на земле. Гомера, Аристотеля, Авиценну, Веласкеса, Диего Риверу, Льва Толстого, Юрия Гагарина. Они отдают мне свои великие мысли, присылают мне на помощь свои светлые души. С их помощью я остановлю войну. Еще немного, еще несколько последних мазков, и война будет мной остановлена…

Высоко, в каменной синеве, как черная крохотная жилка, вмурованная в лазурит, шел вертолет. Из него излетели расходящиеся острия, похожие на веретена. Прянул высокий бледный огонь. Далеко, едва различимые, громыхнули разрывы. Вертолет влетел в розовую стеклянную яблоню и замер, остекленел вглубине синего шара, словно яблоня уловила его розовой кроной, смирила его полет и он, окаменев, остался там навеки.

– Открылся кратер зла. Извергается магма зла, заливает землю. Покрывает своей горячей смолой Чечню и Россию. Если ночью выйти на окраину, то увидишь сорок ночных пожаров, уходящих через всю Чечню прямо в Россию. Из Грозного прямо в Москву. И как Грозный сейчас горит и проваливается в преисподнюю, так же будет гореть Москва со своими кремлевскими башнями и белым Манежем, провалится в преисподнюю. Я должен закупорить кратер зла. Должен накрыть его своей грудью. Зло ударит мне прямо в сердце, и я остановлю его. Я могу умереть, но зло остановится. Пока русские и чеченцы воюют, я воюю с духами зла…

Вдалеке рокотало, словно из неба в землю уходили гулкие трубы органа и их рокот складывался в угрюмую запредельную музыку, сочиненную слепым великаном. Литкин слушал музыку сгорающих сфер и хрупкий, дребезжащий, как трясущиеся хрусталики люстры, голос блаженного. Не желал понимать смысл слов. Чувствовал, как разгорается в нем жар и свертываются умирающие кровяные тельца. Дорожил ощущением своего собственного умирания среди гибнущего города.

– Я хожу к чеченцам, к людям Шамиля и Лечи, и говорю им: «Перестаньте стрелять!» Закрываю глаза убитым. Сдаю мою кровь в лазаретах. Хожу к русским, говорю им: «Братья, перестаньте стрелять! Возьмите мою кровь вашим раненым!» Теперь моя кровь течет в венах чеченцев и русских, и вместе с нею в них проникла моя любовь. У русских в войсках есть священники, но они не призывают окончить войну. В отрядах у чеченцев есть мулла, но он не останавливает войну. Есть священник, но нет святого. Есть мулла, но нет пророка. Я говорю чеченцам и русским голосом пророка. Через меня, мой голос, мои картины Бог остановит войну.

Высоко, оставляя в синеве тонкую повитель звука, шел самолет. Обнаружил себя белыми венчиками тепловых противоракетных мишеней, моментальной блестящей каплей. Звук утончался, исчезал, превращаясь в тончайший стебель, и на его окончании, как два огромных тяжелых арбуза, выросли и упали взрывы.

– Чтобы любить, надо много страдать. Плоть от любви и страдания теряет свой вес. Я чувствую, как становлюсь невесомым. У меня есть картина «Хождение по водам», она висит в Музее искусств. Там изображены святые, утратившие вес и идущие по морю. Я не святой, но мой вес уменьшается. Когда я иду в сторону русских, на моем пути лежит минное поле. Я иду по минам и не взрываюсь, потому что мой вес ничтожен, как вес идущей птицы. Я еще касаюсь земли, но если сердце мое будет переполнено страданием и любовью, я смогу идти не только по водам, но и по воздуху…

Литкин понимал, что перед ним сидит блаженный. Оба они, художники, видели этот мир из разных точек Вселенной. Разрушаемый город питал их творчество, и оба они умирали, каждый в своем безумии, не в силах уйти из города, сжигаемого упавшей с неба звездой.

Над их головами, в синеве, пролетела темная лента пепла, подхваченная слабым ветром. Литкин следил за ее волнообразным полетом, подумав, что это мог быть свиток сгоревшей рукописи.

– Когда я рисую мою картину, мне кажется, я становлюсь обладателем волшебной силы. Я посылаю эту волшебную, запрещающую силу на обе стороны фронта, к чеченцам и русским. От этой запрещающей силы пули намертво впаиваются в автоматы, не могут вылететь из стволов. Взрывчатка в снарядах превращается в глину, и пушки стреляют глиняными горшками. Атакующие не могут бежать в атаку, засыпают, и им снится их детство. Нож в руках убийцы превращается в павлинье перо и только щекочет горло. Если этой волшебной силой облучить все человечество, то наступит Рай…

Невдалеке, за домами, раздался гулкий тугой хлопок. Быть может, это взорвалась противопехотная мина, подложенная под мертвого русского прапорщика. Литкин слушал, как улетает звук, превращаясь в стеклянный блеск яблонь.

– Я ждал, что ты придешь, – сказал Зия, опуская консервную банку на остывающий очаг. – Мне просили тебе передать. Есть русский офицер, который меня нашел. Он тоже, как и я, не хочет продолжения войны. Не хочет, чтобы чеченцы и русские убивали друг друга. Он знает тайный выход из города, без минных полей и ловушек, по которому могут уйти отряды Шамиля. Если отряды уйдут, у русских исчезнут враги, и война прекратится. Он просил, чтобы я повидался с тобой. Ты часто видишь Шамиля, расскажи ему о русском военном. Пускай Шамиль его выслушает, я устрою их встречу…

Высоко, над нейтральной зоной, из далеких батарей «ураганов» полетели снаряды. Гудели, как идущая по рельсам электричка, унося к невидимым целям фугасы. Электричка промчалась, все стихло. Через минуту, волнуя воздух, прозвучали отдаленные взрывы.

– Я передам, – сказал Литкин. – Ты обещал показать мне свою картину. Я хотел бы ее заснять.