Путешествие внутрь страха - Эрик Эмблер

— Ну да! Есть занятия поинтересней, так? — Он громко причмокнул.

— Когда Хозе сердится, он не может вести себя прилично, — объяснила Жозетта. — Тут уж ничего не поделаешь. Совсем не заботится, что о нем подумают люди.

Хозе сложил губы в приторную улыбку и пропел высоким фальцетом:

— «Совсем не заботится, что о нем подумают люди». — Его лицо снова расслабилось. — А какого черта мне заботиться?

— Ты смешон, — сказала Жозетта.

— Если кому не нравится мое общество — пусть себе сидит в сортире и не высовывается, — сердито заявил Хозе.

— И то приятнее, — пробормотал Грэхем.

Жозетта захихикала. Хозе нахмурился:

— Не понял?

Грэхем не видел смысла разъяснять. Не ответив Хозе, он произнес по-английски:

— Я собирался выпить. Пойдете со мной?

Жозетта засомневалась.

— Хозе тоже угостите?

— А нужно?

— Отделаться от него не получится.

Хозе сверлил их подозрительным взглядом:

— Опасно меня оскорблять.

— Никто тебя не оскорбляет, глупый. Месье предлагает взять нам выпивку. Хочешь выпить?

Хозе рыгнул.

— Мне все равно, с кем пить, лишь бы убраться с этой вшивой палубы.

— Он такой воспитанный, — заметила Жозетта.

Когда они выпили, раздался гонг к обеду. Грэхем вскоре обнаружил, что правильно поступил, отложив вопрос о поведении с Мёллером: на звук гонга явился «профессор Халлер»; «Халлер» как ни в чем не бывало приветствовал Грэхема и почти тут же приступил к длинному докладу о проявлениях Ану, шумерского бога неба. Только один раз он показал, что в их отношениях с Грэхемом что-то изменилось. Вскоре после начала обеда вошел Банат и сел за стол. Мёллер прервался и посмотрел на него; Банат угрюмо поглядел в ответ. Мёллер нарочито повернулся к Грэхему и заметил:

— Месье Мавродопулос, кажется, чем-то расстроен. Словно узнал, что ему, возможно, не удастся сделать нечто очень для него желанное. Интересно, вправду ли он будет разочарован? Как вы думаете, мистер Грэхем?

Грэхем поднял глаза от тарелки и встретился с твердым взглядом бледно-голубых глаз; в них светился вопрос. Грэхем знал, что Банат тоже следит.

— Было бы приятно разочаровать месье Мавродопулоса, — медленно ответил Грэхем.

Мёллер улыбнулся, его взгляд потеплел.

— Согласен с вами. Погодите-ка, о чем я говорил? Ах да…

Вот и все; но Грэхем продолжил есть, зная, что по крайней мере одна из сегодняшних трудностей решена. Ему не придется обращаться к Мёллеру; тот сам начнет переговоры.

Мёллер, однако, не спешил. Полдень тянулся невыносимо медленно. Мистер Куветли предупреждал, что им не следует общаться; поэтому, когда Матис предложил партию в бридж, Грэхем отказался, сославшись на головную боль. Матис принял отказ несколько странно и неохотно; он словно хотел сказать что-то важное, но потом передумал. В его глазах читалась та же унылая озадаченность, что и утром. Но Грэхема это занимало всего несколько секунд; Матисы его не особенно интересовали.

Сразу после обеда Мёллер, Банат, Хозе и Жозетта ушли в свои каюты. Матисы и Куветли пригласили четвертым игроком синьору Беронелли; играть ей, похоже, нравилось. Сын, сидя рядом, ревниво следил за ней. Грэхем от безысходности снова занялся журналами. Ближе к пяти часам появились признаки, что игра подходит к концу; чтобы избежать разговора с мистером Куветли, Грэхем вышел на палубу.

Солнце, прятавшееся со вчерашнего дня, лило мягкий алый свет сквозь редкие облака над горизонтом. На востоке длинная низкая полоса побережья скрылась в синевато-серой дымке; замерцали огни города. Тучи быстро плыли по небу, как перед бурей. Пошел косой дождь. Грэхем отступил в глубь корабля и обнаружил рядом Матиса. Француз кивнул.

— Хорошая была игра? — спросил Грэхем.

— Неплохая. Мы с мадам Беронелли потерпели поражение. Играет она увлеченно, но не блестяще.

— Значит, не считая ее увлеченности, мое отсутствие за столом ничего не изменило.

Матис улыбнулся — немного нервно.

— Надеюсь, головная боль у вас прошла.

— Спасибо, мне гораздо лучше.

Дождь полил в полную силу; Матис, угрюмо глядя в сгущающиеся сумерки, сказал:

— Дрянная погода.

— Да.

Они помолчали, потом Матис внезапно произнес:

— Я боялся, что вы просто не хотите с нами играть. Если так — я не мог бы вас винить. Утром вы очень любезно извинились перед нами, но по-настоящему извиняться следовало мне.

Он не смотрел на Грэхема.

— Ну что вы… — начал было Грэхем, но Матис горько продолжал, обращаясь к летевшим за кораблем чайкам:

— Я порой забываю: что для одних — хорошо или плохо, для других — просто скучно. Из-за своей жены я слишком поверил в силу слов.

— Боюсь, я вас не понимаю.

Матис повернул голову и криво улыбнулся:

— Вам знакомо слово «encotillonná»?

— Нет.

— Encotillonná — это человек, во всем покорный жене.

— По-английски мы говорим «подкаблучник».

— Правда? — Его, очевидно, не заботило, как говорят по-английски. — Я расскажу вам кое-что смешное. Когда-то я был encotillonná. И еще каким! Вас это удивляет?

— Удивляет.

Матис явно строил из себя несчастливца; Грэхему стало любопытно.

— У моей жены раньше был вздорный характер. Наверно, он и сейчас такой — только теперь я его не замечаю. Но первые десять лет брака протекли ужасно. Я владел небольшим делом; торговля шла плохо, и я обанкротился — не по своей вине, хотя жена вечно винила меня. У вашей жены, месье, трудный характер?

— Нет. Очень хороший.

— Вам повезло. А я годами вел жалкую жизнь. И вдруг однажды кое-что для себя открыл. В нашем городке проводился митинг социалистов; я пошел на него. Сам я принадлежал к монархистам — как и все в нашем роду. Моя семья была небогатой, но владела дворянским титулом и хотела пользоваться им, не вызывая смешков у соседей. Я отправился на митинг из любопытства. Оратор попался отличный; он говорил про Брие и заинтересовал меня, потому что я сам был в Вердене. Через неделю, когда мы сидели с друзьями в кафе, я повторил услышанное. Жена посмеялась — но как-то необычно. Когда мы вернулись домой, тут-то я и сделал открытие. Оказалось, что моя жена — сноб и куда глупее, чем я полагал. Она заявила, что я унизил ее, пересказывая подобные вещи так, словно сам в них верю. Все ее друзья — почтенные люди. Нельзя мне с ними говорить как простому рабочему. Она плакала. Тогда я понял, что отныне свободен. У меня появилось оружие против нее. И я им пользовался. Как только она мне досаждала — становился социалистом. Читал самодовольным мелким торговцам, чьи жены были подругами моей, лекции об отмене наживы и уничтожении семьи. Я покупал книги и брошюры, чтобы придать своим доводам больше веса. И жена сделалась покорной. Стала готовить мои любимые блюда, лишь бы я ее не позорил. — Он помолчал.