В самой глубине - Дэйзи Джонсон

Твой страх. Что бы ты там ни думала, что знаешь. Это не реально. Этого на самом деле нет. Это абракадабра, наговор, тень. Это Бонак.

Ты не поверила ему, но кивнула. И взяла за руку. Ты коснулась его впервые за несколько недель. Ты прав. Да. Ты прав. Ты рассмеялась на это нелепое слово. Это Бонак, и ничего больше. Ты позволила ему отвести тебя в спальню, снова вовлечь в свою орбиту, вращаться друг вокруг друга.

Однажды ночью ты не могла заснуть из-за шума поезда. Ты взяла дочку и посадила себе на колени, она не возражала. Ты вышла с ней из лодки и пошла по дорожке, прихваченной морозом. Внутри тебя были камни, булыжники. Если бы ты упала в воду, то пошла бы ко дну. В небе висел полумесяц, точно корж, дававший достаточно света, чтобы видеть пузатые фабрики, городок на вершине холма и лицо дочери, смотревшей на тебя. Лежи тихо, сказала ты. Она как будто тяжелела с каждым твоим шагом.

В конце тропы, сразу за мостом, поднимавшимся к дороге, валялся мусорный бак, забава пьяных подростков. Ты вытащила остатки мусора и сказала дочери поднять ручки, чтобы надеть на нее джемпер. Она прикрыла лицо ладошкой и посмотрела на тебя сквозь пальцы, как иногда делал Чарли, когда играл.

Лежи тихо, сказала ты. И положила ее в бак; очистила апельсин и дала ей, и стала рассказывать загадки Чарли, пока она не уснула.

Ты пошла по тропе, все дальше и дальше. Стало темнее прежнего, и было уже не видно ни фабрик, ни тины на воде, ни однотипных фасадов домов. Ты шла, пока не показался первый свет, очертив угловатые крыши домов, разлившись по маслянистой воде, прорисовав железнодорожный мост. Ты все шла и шла. Ты вышла за пределы городка и продолжала идти, пока не натерла мозоли. Осознание того, что ты наделала, приходило к тебе постепенно еще в течение пары дней. Ты едва ли считала себя человеком, способным на что-то подобное. Ты представляла себе ее маленькие ручки и вдумчивое личико, повернутое к тебе; ножки калачиком, подтянутые к груди. Ты бросила ее. Ты бросила своего ребенка.

Шел 1983 год, и два человека пробыли в космосе 211 дней, дольше, чем кто-либо до них. Ты понимала, что они чувствовали. Ты опять стала снимать комнату в общежитии. Работала пару дней в неделю разнорабочей в бакалейном магазине, укладывая продукты в чужие сумки. И говорила себе и всем, кто спрашивал, что ты не скучала по нему, по этому лодочнику с руками в опилках, который научил тебя, как курить и готовить. Ты по нему не скучала. Не скучала, только вдруг затосковала.

К твоему удивлению – после всего случившегося, – жизнь на суше не принесла тебе душевного покоя. Тебя все раздражало: бетонные фундаменты и столбы заборов, тротуары и автостоянки. Тебя тревожили лестницы, подвалы, коридоры. Ты стала просыпаться среди ночи в поту, чувствуя, как комната качается, словно на волнах, а твои ступни леденеют, как от речной воды. Ты стала околачиваться по судоремонтным мастерским, оглядывая с вожделением сияющие яхты, оснащенные кухонными плитами с четырехкамерными духовками и кроватями, выкладывавшимися из стен. Ты не могла позволить себе чего-то подобного. И не знала никого, кто мог бы. Тем не менее ты напряглась и смогла купить корыто из задних рядов, которое вскоре собирались пустить на дрова.

Ты заплыла на нем так далеко, как только смогла, пока не сгорел мотор. Место, где ты пристала к берегу, тебе понравилось. Течение в реке было сильным, и ты смотрела, как мимо тебя проносится всякий мусор. Вдоль берега тянулась илистая полоса, и ты представляла – дальше этого у тебя не зашло, – как засадишь ее овощами. Дальше стояли деревья. И никаких людей поблизости.

В какой-то момент ты снова сошлась с мужчиной. С каким-нибудь лодочником, причалившим к берегу по пути куда-то еще и переспавшим с тобой. Тебе было не важно, кем он был. Ты никогда не озадачивалась чем-то подобным. Просто возник какой-то мужчина, а через какое-то время возникла я. Поначалу я была не более чем тенью мысли для тебя.

К тому времени, как ты поняла, что беременна, было уже слишком поздно что-то с этим делать. Ты не спала ночами и думала в предрассветные часы, как будешь жить, когда появится младенец, учитывая, как ты обошлась со своим прежним ребенком. Это будет, решила ты, епитимья. Ты считала свою жизнь будничным адом, клином в колесе времен, не дававшим тебе вырваться на свободу.

Я родилась весной. В моем сознании эта весна ничем не отличается от любой другой, прожитой мной на реке. Ночи были холодными, но рассветало с каждым днем все раньше; землю усеивали новые вероятности, будущие возможности. Ты готовила, закатав рукава. Ты выкрикивала мое имя, и оно отзывалось эхом прошлого, задевая за душу, испачканное младенческой кровью. Поношенное имя, которое будет всегда напоминать тебе о ком-то другом. Гретель, звала ты меня. Гретель.

Ты привешивала меня себе на грудь, обматывала волосами шею, как шарфом, и отскребала ржавчину и грязь, пока твои руки не загрубели, как кора сосен, росших вблизи берега. Ты не заботилась о ремонте мотора, но чинила сломавшиеся дверцы и окошко люка в крыше. Там были только ты и я. Я была не такой, как твоя первая дочь. День за днем ты отмечала это. Я указывала на все, что видела. Дерево, говорила я. Дерево. Лодка. Вода. Я побежала, едва научившись ходить. Мне нравилось говорить и записывать слова. Я читала любую книжку, которую тебе случалось раздобыть. Когда ты нашла старую игру «Скраббл», я сидела часами, составляя по клеточкам все более и более длинные слова. Ты дала мне моток проволоки для игры и не успела оглянуться, как я уже скрутила какую-то замысловатую штуковину, ветряной колокольчик, певший на ветру.

Временами ты думала о своей первой, брошенной дочери. Считала ее дни рождения. Пыталась не позабыть ее. Так же, как она потом будет вспоминать свою прошлую жизнь. Только с каждым часом это становилось все сложнее. Ее образ незаметно размывался, и настал такой день, когда ты проснулась и не смогла вспомнить, как выглядело ее лицо. Дни проходили за днями, складываясь в годы. Память имеет свойство стирать все, без чего мы можем обойтись. Ты стояла на крыше лодки; ты сделала самокрутку и засунула в рот, но не стала закуривать. Снова пришла зима. И река неумолчно бурлила.

Река

Сара, Маркус и Гретель дежурили всю ночь по очереди. Было невозможно не видеть Бонака в каждой коряге, плывшей по течению, в воде, хлеставшей через дамбу и бежавшей по обеим сторонам лодки. Он извивался на мелководье, пробирался через густые заросли по краям шлюза, карабкался по валунам, выступавшим из воды. Он приближался к ним, думал Маркус, как что-то, о чем они почти забыли. Что-то, о чем им следовало помнить. Маркус думал о руках Сары, о линиях на ее ладонях, красных от горячей воды, о том, как его кожа белела под нажимом пальцев. Он думал о своих родителях, которые – хотя он не мог об этом знать – все еще искали его, переклеивали объявления с его фотографией после ливней, не спали ночами. Он думал о том, что ему напророчила Фиона. Когда пришла очередь Сары дежурить, он завалился спать в ворохе одеял. Через его сны плыл Бонак, почти не двигаясь. На нем верхом сидела Сара, сжимая голые колени. Когда они выплыли к берегу, Сара взяла Бонака себе на плечи и пошла по камням. Рот Бонака был открыт, и внутри была спрятана правда, которую Маркус еще не нашел, но которую должен был знать. Он погрузил руки в его рот, и челюсти Бонака сомкнулись, как капкан, на его запястьях.