Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

Две с половиной минуты сладкоголосого «Я вспомнил вас…» зал крепился изо всех сил, храня тактичное безмолвие, но на последних аккордах не выдержал и загоготал. Нет, растяпа не забыл надеть манишку. Он забыл застегнуть ширинку.

Председатель злорадно ухмыльнулся инструктору:

– Ваш Норушкин, не гляди что вдрызг пьяный, всех своей мотней взбудоражил! И время молодое вспомнили, «и сердцу стало так светло»!

Заведующая клубом поспешно организовала чай, библиотекарша принесла домашних кренделей и ватрушек. В два голоса принялись оправдывать грубость народного избранника его отчаянной битвой с собственным пьянством:

– Как вшился по новой методе, так всех извел. И самому покоя нет, ночами не спит-ходит, воздух нюхает, не ставит ли кто бражку.

– В страду учредил штрафы, на свадьбах ни бутылки, на юбилеях, поминках не дай бог…

– Жалобу писать неловко, во всем другом-то справедливее его человека нет…

– С одной стороны, хорошо – ребята в трезвости растут…

(В поздние годы ведущая Иза побывала в этом селе и рассказывала, что председатель ушел в кадровые охотники, устроив во дворе сельсовета большой костер из запретительных директив и антиалкогольных плакатов.)

Дмитрий Филиппович тяжко вздыхал. Вернувшись на баржу, он прилег на раскладушку в расстроенных чувствах. Разглядывал стеклянный шар с домиком и падающим снегом внутри, – этот сувенир когда-то подарила ему на международном фестивале женщина по имени Клэр. Долго размышлял Дмитрий Филиппович о себе, кто он есть такой, совсем как недавно Сервантес. Напротив на чудо снега отчаянными глазами вылупился негр с живописного пособия Т. Н. Воскобойникова. Бедняга, наверное, никогда снега не видел, подумал Дмитрий Филиппович и уснул…

И привиделось ему, будто в действительности он – тот несчастный негр, а вся теперешняя жизнь на самом деле сон. Негр Дмитрий Филиппович бежал от куклуксклановцев к снежному полю. Там, знал он, спасение, и почти уже добрался, но преследователи настигали. Они были в черных почему-то костюмах с распахнутыми настежь ширинками, мотни белых кальсон болтались в них, как сдувшиеся «головки» на полупустых баллонах Евсеича. «Паноптикум! Паноптикум!» – завывали бешеные голоса. Дмитрий Филиппович понял, что Паноптикум – это операция, которую собирается совершить над ним толпа. Куклуксклановцы выжмут спирт из клея БФ с помощью тряпки и сверла, вольют горючую жидкость в капсюлю и зашьют ее негру под лопатку, чтобы он навеки забыл сцену, Клэр и Фундо.

Кто-то из страшных людей схватил за плечо, потряс… Проснувшись в холодном поту, негр увидел склонившегося к нему Сервантеса.

– Плохой сон приснился?

– Паноптикум! – выпалил не полностью пришедший в себя Дмитрий Филиппович.

– Лектор, конечно, пожалуется, – вздохнул Сервантес. – Так и представляю бумагу с заявлением. Выгонят меня, наверное… Но ты не переживай. Не будет никакой тридцать третьей, не думай.

«Вот о чем я меньше всего сейчас думаю», – подумал Дмитрий Филиппович.

Потом они сидели на краю баржи, курили и любовались закатом. Дождь закончился, и солнечный помазок без устали махал над гребешками волн. А скоро наступит последняя белая ночь. У такой ночи воздух свеж, спокоен и цвета обрата. Все сливки сняты на топленое солнце завтрашнего дня.

Доктор Штейнер, всегдашний спутник артистов по гастролям, ввалился в гармошку автобусной двери:

– Ба! Знакомые все!.. – И хлопнул по капоту: – Шалом, старина, не отвеселился еще?

– Жив курилка, – вздохнул водитель. Они говорили о видавшем виды гастрольном «ЛиАЗе», на чьих боках свежо блестела подмалеванная афиша с заголовком «Веселый вездеход».

– А где Иванов? Сидоров… то есть уполномоченный?

«Выездной» инструктор Буфетов по прозвищу Сервантес пояснил, что в этот раз будет совмещать функции уполномоченного со своими обязанностями.

Яков Натанович вопросительно пробежал глазами по лицам новичков.

– Баса ищете? Так наш профундо зимой редко ездит, – заулыбался тенор Нарышкин.

– Меня интересует, ездят ли зимой лучшие чтецы общества «Знание» Т. Н. Воскобойниковы со товарищи-подушечки…

– Чур нас, обойдемся без лекторов, – вздрогнул Сервантес и кивнул водителю: – Поехали.

К культурному автопробегу присоединился «УАЗ»-буханка с кинопрокатчиками и шоферской вахтой, и скоро машины покатили, то есть поскакали по ребристой дороге федеральной трассы. Доктор называл ее «федеральной тря́ссой», водители – Большой Стиркой, остальной народ – Тошниловкой. Переход на реку исторг у всех вопли счастья – наезженный наст сулил щадящие часы Утюжки.

В обед бригада остановилась на стоянке грузоперевозок в шоферской столовой, где можно было заказать саламат[15]и сочный ойого́с[16]. Главенство пищи конкурировало здесь с другими не менее острыми потребностями, и намозоленные баранкой лапы дальнобойщиков хозяйски пощупывали под фартуками дебелых кухарок. Сервантес не допускал «тяжелого» флирта с артистками. Бывалые рейсовики позволили себе только добродушно поприветствовать их: «О, «Веселый п…здеход»!»

Образный парафраз имел большую долю достоверности, потому что число женщин во все «концертные» годы старины «ЛиАЗа» зашкаливало втрое. Каких только жгучих драм и возвышенных романов не наблюдал он в своих гремучих чреслах! Пылали сердца и уши, плакали распаренные окна, но по возвращении домой гастрольная любовь чаще всего растворялась в неромантических буднях.

Балерина Людмила Беляницкая давно «положила глаз» на инструктора и сразу сказала:

– Девочки, он – мой. Не советую вмешиваться.

– С чего это твой? – возмутилась певица Полина. – Сервантес мне еще с лета нравится!

Почти не соврала, действительно нравился. Хороший человек. А теперь, всмотревшись в него Людмилиным цепким глазом, Полина удивилась, что лето знойное пропела, со стрекозьей беспечностью не приметив за начальническим барьером столь перспективного мужчину и, главное, разведенца. Колоритная мужская особь в самом соку тридцати пяти лет непозволительно одиноко гуляла сама по себе! Полина вдруг поняла: она сделает огромную ошибку, если отдаст Сервантеса в расчетливые чужие руки. Не было для хорошего человека другого спасения, как пристать к ее честным рукам. Быстро разложила «за» и «против»: пешка в ответственных кругах, но с базой для карьерного роста; не богатырь, но спортивный; лицо длинновато-костистое, зато не мясисто-круглое; на лбу залысины, зато не на затылке! Под конец совсем диаметрально противоположное: хитрый, но простой; злой, но добрый… Фамилия хоть не сценическая, но отчетливо театральная. «Буфетов… Буфетова», – задумчиво опробовала Полина и решила, что непременно сменит свою лестнично-подъездную, немилую с детства фамилию Удверина на эту – антрактную, пахнущую дорогими бутербродами и свежезаваренным кофе.