Маркиз де Сад - Елена Морозова

Де Сад возненавидел товарища по несчастью, скорее всего, потому, что они были очень похожи: Мирабо также не сдерживал своих сексуальных фантазий, был уличен в инцесте, за похищение чужой жены и разврат был приговорен к смертной казни и казнен заочно. Но в отличие от Донасьена Альфонса Франсуа Мирабо прекрасно умел приспосабливать свой образ мыслей для получения выгод и послаблений. Все узники Венсена яростно ненавидели коменданта де Ружмона, личность, несомненно, одиозную и неприятную. Мирабо писал о нем: «Этот человек — надутый пузырь невежества. Он до того глуп и самонадеян, что считает себя полезным и необходимым для государства и вдобавок хочет заставить всех считать его таковым. Ради удовлетворения своего гнусного тщеславия он заставляет всех подчиняться своим фантазиям и капризам». Столь же нелестно отзывался о Ружмоне и де Сад, он даже сочинил коменданту эпитафию, в которой называл его подлецом, рогоносцем и гнусным бездушным негодяем. Только де Сад написал свой стих на стене крепости, где комендант мог с ним ознакомиться, а Мирабо высказывался о Ружмоне уже за пределами тюрьмы. А сидя в камере, он сумел найти общий язык не только с комендантом, но и с начальником полиции Ленуаром, в письмах к которому усиленно сокрушался, с каким монстром-родственничком ему приходится отбывать заключение.

Де Сад и Мирабо действительно состояли в родстве, только очень дальнем. Брачные союзы между двумя семьями заключались дважды — в 1551 и 1620 годах. Однако родство характеров и судеб обоих либертенов сомнению не подлежит. Оба уроженцы Прованса, оба со всей страстью предавались неуемному разврату, и оба были наказаны за свои похождения тюремным заключением, оба совершали побеги, оба заключили браки из-за денег, и оба были наделены буйным темпераментом, яростными страстями и блистательным даром слова, оба были авторами эротических сочинений и трогательных писем, написанных в тюремной камере. И оба, порвав со своим сословием, со всей страстью устремились в водоворот революционных событий.

Для полноты картины к двум прославленным именам дворян-маргиналов хочется добавить еще одно, менее известное имя их земляка-провансальца Пьера Антуана д'Антонеля, первого мэра города Арля. Одиночка по характеру и склонный к мазохизму, Антонель задолго до революции сошел с пути, определенного дворянину. Подобно де Саду, он покинул армию, а затем занялся философией. После падения Бастилии Антонель с мрачным энтузиазмом окунулся в революционную борьбу. При создании Революционного трибунала его первым внесли в список присяжных, и он на протяжении четырех месяцев ревностно исполнял эту должность. За это время семьдесят один процент всех дел, заслушанных Трибуналом, завершился смертными приговорами. В отличие от де Сада, выступавшего против смертной казни, Антонель считал, что если народ требует голову, то ее надо отдать ему не задумываясь. Такое безоглядное стремление рубить головы показалось чрезмерным даже Робеспьеру, и кровожадный Антонель оказался в тюрьме, откуда вышел на свободу 10 термидора.

Прекрасный оратор и ловкий политик, с началом революции Мирабо быстро взлетел на политический олимп. Де Сад, чей дар слова проявлялся прежде всего на письме, и во время революции оставался индивидуалистом-маргиналом, которого любой режим стремится изолировать от общества. Мирабо в пылу политической борьбы и думать забыл о «родственничке», де Сад же неизменно презирал в своем «кузене» и политика, и писателя: «Похоть — дитя роскоши, изобилия и превосходства, и рассуждать о ней могут лишь люди, имеющие для этого определенные условия, те, к кому Природа благоволила с самого рождения, кто обладал богатством, позволявшим им испытать те самые ощущения, которые они описывают в своих непристойных произведениях. Как красноречиво свидетельствуют некоторые беспомощные попытки, сопровождаемые слабостью выражения, такой опыт абсолютно недоступен мелким личностям, наводнившим страну своими писульками, и я не колеблясь включил бы в их число Мирабо, ибо он, натужно пытаясь сделаться значительным хоть в чем-то, притворялся распутником и в конце концов так ничем и не стал за всю свою жизнь», — написал Донасъен Альфонс Франсуа в 1797 году в «Истории Жюльетты», опубликованной, когда Мирабо уже шесть лет как лежал в могиле. И тут же добавил: «Ничем, даже законодателем. Убедительнейшим доказательством непонимания и глупости, с какими во Франции судили о 1789 годе, является смешной энтузиазм, отличавший этого ничтожного шпиона-монархиста. А кем нынче считают этого недостойного и в высшей степени неумного субъекта?

Его считают подлецом, предателем и мошенником». Как можно убедиться, де Сад не забывал ничего, и в своих сочинениях всегда был готов использовать запомнившиеся образы, сюжеты или события. От этого написанное де Садом иногда напоминает детский калейдоскоп: автор в соответствии со своим замыслом меняет местами сверкающие стеклышки, количество которых остается неизменным.

Самым изменчивым и непредсказуемым за тринадцать лет заключения маркиза являлось его отношение к жене. «Властный, гневный, вспыльчивый, легко впадающий в крайность, обладающий разнузданным воображением во всем, что касается нравов, однако в жизни не совершивший ничего, что совершал в воображении, — таков я; поэтому повторяю: убейте меня или принимайте меня таким, каков я есть, ибо меняться я не собираюсь» — так характеризовал себя Донасьен Альфонс Франсуа в одном из писем к мадам де Сад. Рене-Пелажи кротко переносила непостоянное постоянство мужа, его приступы гнева и по первому требованию бросалась выполнять его поручения. А де Сад, словно испытывая кротость и терпение своего единственного «связного» с волей, то называл Рене-Пелажи ласковыми словами и признавался ей в любви: «мой ангел», «моя голубка», «моя лапочка», «светоч моей жизни», «милая моя подруга, я буду любить тебя, несмотря ни на что, ты навсегда останешься для меня самой лучшей и самой дорогой подругой, коя когда-либо существовала у меня в этом мире», то осыпал ее бранью и проклинал навеки: «Вы настоящая дура . Если бы только можно было и вас, и вашу омерзительную семейку запихнуть в один мешок и бросить в воду, то миг, когда бы я узнал об этом, стал бы самым счастливым из всех, кои мне довелось пережить за всю мою жизнь»…

Положительно, гневные строки удавались де Саду лучше, именно они создают впечатление, что господин маркиз чаще ругал и проклинал супругу, нежели говорил ей комплименты. Например, в одном из писем он предъявил ей целых семь пунктов обвинений, включавших в себя и ответственность за свой арест в Париже, и участие в «извращенных заговорах и подлостях своей матери», и вовлечение в «эти подлости» «невинных детей». Все семь пунктов заведомо были ложны, но это разъяренного супруга нисколько не волновало: он «выпустил пар». А когда пар выпущен, можно и съязвить: «Настала пора и вам сделать признание, такое же полное, как и это. Присовокупите к нему свое покаяние, затем пообещайте больше не грешить, и вы попадете прямо в рай».

Любящая и кроткая Рене-Пелажи уверяла мужа, что он может «рассчитывать на нее, как на свое второе “я”». Но такое заявление почему-то особенно возмутило супруга. Однако на ярость ему отвечали по-прежнему кротко и нежно: «Я нисколько не желаю ни разъярить тебя, ни свести с ума; напротив, я хотела бы успокоить тебя, утешить и убедить, что ты глубоко заблуждаешься, сомневаясь во мне и предаваясь поэтому черным мыслям и тревогам; я собственной кровью готова заплатить за твою свободу, за сокращение сроков твоего заключения. Каждая фраза, где ты высказываешь сомнение в моем сердце, разит меня, словно удар кинжала». Мадам де Сад прощала мужу любые оскорбления; она искренне страдала, когда ее в очередной раз упрекали в том, что присланный ею ликер оказался нехорош, а бисквит — невкусен. После таких заявлений она мчалась на поиски то больших и остро заточенных перьев «Грифон», то очередной книжной новинки, то приспособлений, необходимых для удовлетворения эротических фантазий мужа, то свежей земляники.