Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной - Ричард Докинз

Получается, что измеряя консервативность ДНК путем подсчета тех изменений, которые действительно произошли в течение геологических эпох, мы оцениваем сочетание собственно точности копирования с отфильтровывающим действием естественного отбора. Мы видим только последствия удачных опечаток. Те, которые приводили к смерти своих обладателей, до нас очевидным образом не дошли. Можем ли мы оценить истинную, рабочую точность копирования, до того как естественный отбор примется за новое поколение генов? Да, можем: это число будет обратным той величине, которая называется частотой мутаций и вполне подается измерению. Вероятность того, что при однократном снятии копии любая конкретная буква будет скопирована неправильно, составляет чуть больше единицы на миллиард. Разность между данной частотой мутаций и более низким уровнем тех изменений, которые ген гистона претерпел в ходе эволюции на самом деле, может служить мерой того, насколько бережно естественный отбор хранил этот старинный документ.

Консервативность этого гена, дошедшего до нас сквозь эоны, является по генетическим меркам исключительной. Другие гены меняются с большей скоростью — вероятно, потому что естественный отбор терпимее относится к их изменчивости. Так, например, скорость эволюционных изменений генов, кодирующих белки фибринопептиды, приближается к базовой частоте мутаций. Это может означать, что ошибки в частностях строения этих белков (вырабатываемых в процессе свертывания крови) не играют большой роли для организма. Гемоглобин по скорости изменения своих генов занимает промежуточное положение между гистонами и фибринопептидами. По-видимому, и степень терпимости естественного отбора к ошибкам в этом случае промежуточная. Гемоглобин в крови делает очень важное дело, и детали его структуры действительно имеют значение, но похоже, что несколько альтернативных вариантов этой структуры справляются со своими задачами одинаково хорошо.

Тут мы сталкиваемся с тем, что на первый взгляд может показаться парадоксом. Те молекулы, которые эволюционируют медленнее всего, — гистоны — оказываются наиболее подверженными действию естественного отбора. Фибринопептиды же эволюционируют с наибольшей скоростью, потому что естественный отбор почти полностью их игнорирует, и они вольны изменяться так часто, как часто происходят мутации. Парадоксальным это кажется по той причине, что мы очень много говорим о естественном отборе как о движущей силе эволюции. Следовательно, если бы не было естественного отбора, то, по идее, не было бы и эволюции. И наоборот, можно было бы подумать, что мощное “давление отбора” должно приводить к быстрым эволюционным преобразованиям. А вместо этого мы обнаруживаем, что естественный отбор эволюцию тормозит. Фоновая скорость эволюции — без естественного отбора, то есть эквивалентная частоте мутаций — является в то же время и максимально возможной.

На самом деле никакого парадокса тут нет. Как следует подумав, мы увидим, что по-другому и быть не могло. Эволюция путем естественного отбора не может идти со скоростью, превышающей скорость мутирования, ведь в конечном счете мутации — это единственный источник возникновения изменчивости внутри вида. Естественный отбор способен только на то, чтобы сохранять одни варианты и отвергать другие. Верхняя граница скорости эволюционных изменений неизбежно будет устанавливаться частотой мутаций. Фактически естественный отбор занимается не столько преобразованиями, сколько их предотвращением. Поспешу прибавить, что из этого не следует, будто естественный отбор — процесс исключительно деструктивный. Он способен и к созиданию. Каким образом — объясню в главе 7.

Но и мутации сами по себе штука довольно редкая. Другими словами, и без естественного отбора ДНК сохраняет свои архивы с поразительной эффективностью. По самым скромным оценкам, даже при отсутствии естественного отбора она реплицируется с такой точностью, что для того, чтобы опечатки составляли 1 % от общего текста, потребуется сделать целых пять миллионов удвоений подряд. Наши воображаемые машинистки снова безнадежно обставлены ДНК, даже если никакого естественного отбора не происходит. Ведь достигнуть такого уровня точности для них было бы равносильно способности напечатать полный текст Нового Завета всего лишь с одной опечаткой. То есть каждая из них должна быть примерно в 450 раз аккуратнее типичного секретаря из реального мира. Это определенно не в полмиллиарда раз — соответствующий показатель точности копирования гена гистона H4 при участии естественного отбора, — но все равно очень впечатляющая цифра.

Однако я несправедлив к машинисткам. В сущности, я исходил из допущения, что они неспособны замечать свои ошибки и исправлять их. Я постулировал отсутствие корректуры. В действительности же она, разумеется, существует. А значит, в моем ряду из миллиардов машинисток исходному тексту было бы не так просто испортиться, как я это описал. Механизм копирования ДНК включает в себя и автоматическое исправление ошибок. Не будь этого, не было бы и такой изумительной точности. В процессе снятия копии с ДНК участвует много различных инструментов-“корректоров”. Это тем более необходимо, если учесть, что символы кода ДНК отнюдь не так неподвижны, как иероглифы, высеченные на граните. Речь здесь идет об объектах настолько крохотных — вспомните про все эти экземпляры Нового Завета, помещающиеся на булавочной головке, — что они подвержены постоянным разрушительным ударам просто из-за обычного беспорядочного теплового движения молекул. В тексте ДНК происходит непрерывное обновление, круговорот букв. Ежедневно в одной человеческой клетке подвергается порче около 5 тыс. печатных знаков, и механизмы репарации немедленно заменяют их на новые. Если бы эти механизмы не трудились не покладая рук, весь текст потихоньку растворился бы. Вычитывание новых копий ДНК — это просто одна из разновидностей стандартных ремонтных работ. Поразительная сохранность информации в ДНК и замечательная точность ее воспроизведения связаны в первую очередь с постоянным исправлением опечаток.

Итак, мы видим, что молекулы ДНК являются ключевым элементом захватывающих информационных технологий. Они способны вмещать огромное количество точной цифровой информации в ничтожном объеме и хранить ее с поразительно малым числом ошибок (но все же не без ошибок) в течение неимоверно долгого времени, миллионов лет. К чему же все это нас приводит? К самой главной правде о жизни на Земле, к той истине, на которую я намекнул в первом абзаце этой главы, когда говорил про семена ивы. Истина эта заключается в том, что живые организмы существуют для пользы ДНК, а не наоборот. На данном этапе рассуждений это еще не очевидно, но я надеюсь, что сумею вас убедить. По сравнению с нашими короткими жизнями информация, которую несут молекулы ДНК, может считаться практически вечной. Продолжительность жизни текста, записанного в ДНК (плюс-минус несколько мутаций), измеряется миллионами и сотнями миллионов лет. Или, другими словами, насчитывает от 10 тыс. до триллиона сроков жизни индивидуальных организмов. Каждый отдельный организм можно рассматривать как временное транспортное средство, в котором ДНК-послания проводят ничтожно малую часть всего отведенного им геологического времени.

В мире полным-полно вещей, которые существуют!.. Так-то оно так, но что это нам дает? Вещи существуют либо потому, что они недавно возникли, либо потому, что какие-то их качества не давали им разрушиться раньше. Скалы появляются на свет не слишком часто, но зато они крепки и долговечны. В противном случае они были бы не скалами, а песком. Впрочем, некоторые из них в самом деле постигла эта участь, благодаря чему у нас есть пляжи! А более прочные так и остались существовать в виде скал. Роса же, наоборот, существует не из-за своей долговечности, а потому, что она только что появилась на свет и еще не успела испариться. По-видимому, есть две категории предметов, обладающих “ценностью для существования”: предметы типа росинок, которые можно охарактеризовать как “отличающиеся большой вероятностью возникновения, но не очень долговечные”, и предметы типа скал — “возникают не очень часто, но, раз возникнув, имеют склонность оставаться надолго”. Скалы обладают долговечностью, а росинки — “возникабельностью”. (Я пытался найти менее уродливое слово, но не смог.)