Впереди веков. Историческая повесть из жизни Леонардо да Винчи - Ал. Алтаев

– А здесь белый туман, – сказал задумчиво Леонардо, – сегодня белый туман, завтра белый туман… Все серо, мрачно, бледно и однотонно! Франческо, – продолжал он, помолчав, – тебе очень скучно, то есть, я хотел сказать, очень тяжело здесь? Ты часто вспоминаешь синее небо Милана?

Мельци поднял на учителя свои красивые глаза.

– Вспоминаю, учитель, – сказал он искренне.

– Поезжай в Милан, – проговорил Леонардо холодно, со странным выражением безнадежности, которой Мельци раньше у него не замечал, – поезжай в Милан. Твой учитель все равно ничего больше не создаст в Амбуазе.

– Я не поеду в Милан, маэстро, пока не поедете и вы, – сказал просто Мельци. – Ведь вы же знаете, что ни я, ни Андреа никогда не покинем вас, до самой смерти.

– Смерти! – повторил, усмехнувшись, Леонардо. – А ведь она близко, Франческо. Помнишь Джакопо? – спросил он через минуту помолчав. – Славный был мальчишка, хоть и порядочный плут, и любил он меня, обкрадывая, любил, творя тысячи безобразий, в то же время готовый отколотить кого угодно, кто посмеет при нем сказать обо мне что-нибудь дурное. Он хорошо пел миланские песни. Что же ты перестал? Пой дальше, мой Франческо.

Рисунок Леонардо да Винчи

Художник задумчиво гладил свою длинную бороду и неподвижно смотрел в окно.

пел тихим замирающим голосом Мельци и с грустью смотрел на учителя. Он знал, что Леонардо невыносимо страдает от тоски по родине.

В дверь тихо постучали.

– Это ты, Андреа? – проговорил усталым голосом Винчи. – Что скажешь, друг? Завтрак подан? Хорошо. А потом, после завтрака, мы пойдем гулять.

Он молча шел за Салаино, который вел теперь все его несложное хозяйство.

Верная Матюрина подавала скромный завтрак. Обыкновенно он состоял из зелени, фруктов, молока и хлеба. С тех пор как Леонардо начал жить сознательною жизнью, он не брал в рот мяса.

– Великое зверство, – говорил Винчи ученикам, – поедать живых существ, которых мы не в состоянии создать. Разве природа для того сделала человека царем зверей, чтобы он был более зверем, чем неразумные твари?

Со стола, как всегда, убирала Матюрина вместе с Баттисто Виланисом.

Леонардо с двумя учениками, Мельци и Салаино, отправился на прогулку. Они взобрались на зеленеющие холмы, и величавая темная фигура Леонардо с длинной бородой казалась теперь фигурой древнего жреца. У ворот его почти всегда подстерегали нищие. Их жалобные, тягучие голоса с вечной заученной фразой давно уже были известны Леонардо:

– Дайте на хлеб, добрый мессер… великий, милосердный мессер… Два дня не ели…

И Леонардо, щедрый и мягкий, шарил у себя в кармане, отыскивая монету.

Взобравшись на холм, он ясными, зоркими глазами окидывал всю окрестность.

– Смотрите, – говорил он ученикам, – смотрите и учитесь у великой нашей учительницы – природы. Какая красота и му дрость, именно мудрость! Смотрите, как незаметны и тонки переходы от света к тени! Нигде нет грубых и резких очертаний, пятен! Все гармонично, нежно, воздушно; все постепенно переходит от света к тени. Но здесь нет такой прозрачности воздуха, как у нас, в Италии.

Легкая тень омрачила его прекрасный высокий лоб. Он провел по нему рукой, как бы отгоняя дурные, тяжелые мысли, и тихо проговорил, точно отвечая сам себе:

– Если хочешь быть художником, оставь всякую печаль и заботу, кроме искусства. Пусть душа твоя будет как зеркало, которое отражает все предметы, все движения, само оставаясь неподвижным и ясным. А как разнообразен чистый родник природы! Ведь не только у каждого дерева, но и у каждого из листьев особенная, единственная, более нигде в природе не повторяющаяся форма, как у каждого человека свое лицо.

Леонардо спустился с холма, задумчивый и важный, и побрел домой. Приближаясь к калитке, он услышал торопливый стук башмаков, обернулся и увидел Матюрину, массивная фигура которой вся колыхалась от быстрого бега. Белая косынка на ее голове совсем съехала на сторону.

– Скорее, мессер, скорее… – бормотала она, задыхаясь, – гости из Италии… Святой отец… его эминенция[8]… Святой отец кардинал… и с ним его секретарь… Ах, да поторопитесь же… знаменитейшие гости…

ЛИЦО Леонардо разом прояснилось, как будто его озарило ярким солнечным светом. Кардинал, гости с родины – это уже слишком! И Мельци с Салаино, взглянув на учителя, подумали одно и то же: как тупы, как мелочны были враги Леонардо, которые обвиняли учителя в том, что он предан французам больше, чем своим землякам! Лицо Винчи говорило другое: приехал кардинал с родины, которая гнала художника, не давала ему достойного места, и вот он расцвел и помолодел разом чуть ли не на десять лет, и бодрой, совсем юношеской походкой пошел встречать дорогих гостей…

Тот, кому так обрадовался Леонардо, был кардинал Лодовико Арагонский со свитой. Заметив искреннюю радость художника, кардинал впервые задумался о странной, печальной су дьбе человека, слава которого привлекла его эминенцию посетить проездом замок Клу. Эта суровая су дьба заставила Винчи бросить горячо любимую родину и обречь себя на тяжелое существование в чужой стране.

После первых приветствий кардинал обратился к Леонардо с просьбой познакомить его с трудами «знаменитейшего живописца, давно прославленного на родине».

Леонардо охотно повел гостей в свою рабочую комнату. Здесь были все его сокровища. Художник отдернул холст с мольбертов, и из дорогих рам выглянули три прекрасные картины. Одна из них изображала Иоанна Крестителя, другая – Мадонну с Младенцем, сидящую на коленях у своей матери святой Анны; третья – прекрасного бога вина Вакха.

Это было последнее, что сумел создать измученный жизнью старец. правая рука которого, разбитая параличом, уже не могла работать с прежней силой и нежностью. Лодовико грустно смотрел на картины, поражаясь необыкновенной правдивости изображения и изумительно тонким переходам от тени к свету.

– Государь не жалеет денег за один портрет, – сказал кардинал значительно.

Леонардо обернулся, вздрогнул и прямо взглянул в глаза кардиналу. Голос его звучал глухо:

– Я благодарю за внимание… я благодарю государя за честь… и когда я умру… когда я умру… пусть он возьмет ее… без всяких денег… А теперь… Это – все, что мне осталось…