Простой, как снег - Грегори Галлоуэй

Я получил одну сделанную своими руками открытку — сердце вырезали из плотной черной бумаги и украсили крошечными белыми цветочками, которые шли ровными рядами. В центре выделялись белые часы без стрелок, цифры были выведены черными чернилами. В центре часов в глаза бросалась надпись: «Любовь — это только повод для боли. И для того, чтобы приносить боль». В правом верхнем углу красовалась марка. Это была старая трехцентовая марка с бюстом Авраама Линкольна. Все еще можно было рассмотреть надпись на купоне: «Вода — большая ценность, используйте ее разумно». В сужающейся части сердца стояли инициалы «НИКС», написанные белыми чернилами. Кто-то приложил немало усилий, чтобы сделать эту «валентинку». Она походила на то, что могла бы сделать Анна. Я посчитал, что эта «валентинка», вероятно, от Клер, но уже получил открытку от нее. Она цитировала отрывок из Библии, который я видел раньше: «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа»[35]. Я не мог вспомнить, откуда этот отрывок, хотя это должно быть очевидно. Я отложил две эти «валентинки» в сторону, в отдельную стопку.

Пришла «валентинка» и от Мелиссы, причем сочувственная. «Мне на самом деле жаль, что все так получилось, — писала она. — Я могу представить, что ты чувствуешь. Если тебе что-то нужно, пожалуйста, дай мне знать, не могу ли я тебе помочь. Я на самом деле хочу тебе помочь». Эта была милая «валентинка», но мне показалось, что почерк напоминает почерк на другой открытке. На одной из мерзких. Я провел много времени, сравнивая их, пытаясь определить схожесть букв и наклона. Кое-что выглядело совершенно одинаково, но, в итоге, я решил, что у меня паранойя. Мне отчаянно хотелось найти авторов мерзких открыток и убить их. Я хотел отнести их в полицию или к директору, чтобы виноватых арестовали и выгнали из школы. Я предпочел бы не получать никаких «валентинок» вообще. Я хотел уехать из города.

Однако я ничего такого не сделал. Вместо этого я отправился к реке.

Кто-то нарисовал на снегу огромное неровное сердце. Вероятно, от верха до острого кончика было двадцать футов. В середине написали мое имя и имя Анны. Линию сердца и буквы «писали» или ногами, или лопатой. Я не знал, сделано ли оно в память — или в виде насмешки и оскорбления. Это не имело значения.

* * *

Когда я добрался домой, ужин все еще ждал на плите. Я предположил, что отец удалился в берлогу, а мать смотрит телевизор или уже спит. Вместо этого они оба появились в кухне до того, как я успел снять пальто. Мать достала мне тарелку, а отец уселся за стол рядом со мной и смотрел, как я ем.

— Когда закончишь ужинать, зайди ко мне в берлогу, — попросил отец.

Они сидел в одном из огромных кожаных кресел и читал газету в маленьких очках с половинками стекол, которые продают в аптеках. Стекла в них кажутся наполовину срезанными. При виде меня он быстро снял их и положил между кожаным сиденьем и ручкой кресла. Отец встал и жестом предложил мне сесть во второе кресло.

— Хочешь что-нибудь выпить? — спросил он, наливая себе виски.

Его слова напоминали мне облака, которые постоянно меняют форму и значение. К тому времени, как я понял, что он на самом деле предлагает мне алкоголь, я уже ответил «нет». Отец поставил бутылку на маленький бар в углу и заметил:

— Больше предлагать не буду. Содовой?

Сама комната казалась мне чужой страной. На стенах висели фотографии людей, которых я никогда не видел и не мог узнать. Некоторые из них стояли с отцом то на одном поле для гольфа, то на другом. Они обнимались и улыбались в объектив. Одну стену целиком занимали книжные полки. По большей части там стояли книги о гольфе и бухгалтерском деле. Я попытался рассмотреть, нет ли там книг из имевшихся в комнате у Анны, или из тех, что могли бы ей понравиться. Но я едва мог сосредоточиться. Я заметил, что в глубине комнаты имеется дверь, которая ведет в переднюю часть дома. Я никогда не замечал эту дверь раньше. Я находился в своем доме, где прожил всю жизнь, — и оказалось, что я его не знаю. Я хотел уйти, я хотел отправиться в место, которое знаю, в место, которое считал бы безопасным. Вместо этого я тихо сидел в кресле и наблюдал за передвижениями оцта по комнате.

Он прошел к большому шкафчику, открыл дверцы, и моему взору представились телевизор и стереосистема. Отец вставил кассету в видеомагнитофон.

— Тебе это может понравиться, — сказал он.

Это оказалась серия учебных фильмов, посвященных гольфу, с участием Бобби Джонса[34], отснятых в 1930-ые годы. Я не представляю, почему отец решил, будто мне будет интересно их посмотреть, но он сам был практически очарован. Пока мы смотрели, он то и дело что-то комментировал: «Это Джеймс Каньи»; «Это Ривьера»; «Теперь подобное не пройдет»; «Он весь в игре». Я не знал, как реагировать на большую часть информации, которой меня пичкал отец, но начал понимать происходящее на экране.

Бобби Джонс был плохим актером. В некоторых сценах он читал карточки-шпаргалки, которые дают выступающим по телевизору, однако было приятно смотреть, как он замахивается клюшкой. Гольф мне даже не нравился, но я стал обсуждать с отцом Бобби Джонса.

— Он учился сам, — рассказывал отец. — Так и не перешел в профессионалы. Он был юристом, практикующим адвокатом и, тем не менее, настолько хорошо играл в гольф. Ты только посмотри на него! Невозможно никого научить так играть, — но он играл! Возможно, он — лучший игрок в гольф всех времен, но он’умирал очень тяжело и сильно мучился. Он подхватил какую-то редкую болезнь, и она разрушила его центральную нервную систему.

Отец в большей мере разговаривал с самим собой, чем со мной. Потом он замолчал, и мы оба смотрели черно-белую пленку, на которой Бобби Джонс демонстрировал технику игры в гольф и всякие уловки. Пленку не монтировали, никаких вторых дублей не делали. Это была просто съемка происходившего. Он снова и снова ставил мяч, может раз восемь или девять. Я смотрел на этого человека в рубашке и галстуке, так легко управляющегося с мячом, и это зрелище действовало на меня успокаивающе. Я откинулся назад в кресле и почувствовал, как мое тело расслабляется — впервые за несколько дней. Меня клонило в сон. Я посмотрел на отца, который слегка отвернулся от меня. Он плакал. Я хотел что-то сказать, но так и сидел в кресле. Через несколько минут я крепко спал.

В пятницу на той неделе в школе устраивали танцы. Я не хотел идти, но Карл меня уговорил.

— Что ты собираешься делать? — спросил он. — Сидеть дома в одиночестве и хандрить? Этим ты можешь заниматься каждый вечер.

Нас отвезла в школу его мать. Она осталась в машине и нажала на клаксон. Карл подошел к дому, постучал в дверь и поздоровался с моими родителями. Они разговаривали несколько минут, пока мать Карла продолжала жать на клаксон.

Спортзал украсили красными и белыми сердечками и длинными узкими бумажными лентами. По крайней мере, в зале было темно, поэтому не видно, насколько ужасно это все выглядело. В одном конце баскетбольной площадки находился ди-джей, с другой — буфет. Между ними все танцевали. Я не собирался этого делать.