Рихард Штраус. Последний романтик - Джордж Марек

Поскольку родители Гофмансталя были обеспеченные люди, у него никогда не было необходимости зарабатывать себе на жизнь. Он всегда пользовался всеми благами — до тех пор, пока инфляция, постигшая Германию и Австрию, не превратила его состояние в груду обесцененных бумажек. Тогда он попросил своего друга Карла Буркхардта продать принадлежащие ему картины Пикассо и Ван Гога, а также скульптуру Родена. Эта операция и гонорары за оперы, поступавшие на его счет в иностранной валюте, позволили ему практически безбедно прожить трудные годы.

Он жил в Родауне, недалеко от Вены, в небольшом замке, построенном в стиле австрийского рококо. Здание ни разу не подвергалось модернизации — Гофмансталь даже не позволил установить там центральное отопление, довольствовался белой кафельной печью и сильно мерз зимой. Во всем замке не было ни одной современной уборной. У себя в кабинете он обдумывал и писал свои книги, одетый в строгий черный костюм, сидя на неудобном античном кресле бело-золотого цвета. На письменном столе лежали цветные стеклянные шарики — он любил писать, глядя на них.

Гофмансталь был человеком феноменальной эрудиции. Чего он только не знал! Он вечно читал книги давно забытых авторов, особенно драматургов, начиная от Мидлтона и кончая Мольером. Он любил античность любил Штраус. Он хорошо разбирался в живописи и, хотя заявлял, что ничего не понимает в музыке, знал множество музыкальных произведений. И вся информация прочно хранилась в его памяти. Разгоряченный разговором, он мог вспомнить любую из прочитанных им книг, любую из увиденных им картин.

Он был знаком с литературой не только своей страны и Германии, но также Франции, Англии, Испании и Италии, и он знал языки всех этих стран. Но главное — он мастерски владел своим собственным языком и был одним из самых изысканных стилистов немецкой литературы.

Он был женат на женщине, которая «отличалась красотой, острым чисто женским умом, смелостью и чувством юмора»[186] и которая родила ему троих детей. Он был окружен богатством, любовью, славой и уважением; тем не менее его посещали минуты страшных сомнений, депрессии и мелкой обидчивости. Он был в какой-то степени снобом, страшно гордился аристократическим происхождением и втайне стыдился затесавшегося среди его предков еврея. Но это не помешало ему жениться на еврейке.

Он был замкнут и необщителен, ненавидел сборища, включая празднества по случаю театральных премьер. Он отказался присутствовать на официальном банкете после премьеры «Ариадны на Наксосе», потому что опасался приставания «дешевых журналистов и разных ничтожеств из Штутгарта». Он придет только при условии, что его посадят за особый столик с друзьями. «Я придерживаюсь либеральных взглядов, — писал он Штраусу, — но в обществе я отказываюсь иметь дело с неприятными мне людьми».[187] С другой стороны, при всем своем презрении к «дешевым журналистам», он обожал, чтобы о нем писали, и охотно пропагандировал свое творчество, сочиняя множество эссе и газетных статей, где он объяснял замысел своих произведений. И чем слабее было произведение, тем более энергичными и пространными были объяснения.

Постоянно бросаясь из одной крайности в другую — от уверенности в значимости своей работы к сомнениям в своих способностях, — он легко обижался, видел пренебрежение там, где его не было и в помине, считал, что его труды не ценят по достоинству. Штраусу много раз приходилось его успокаивать, особенно когда о Гофманстале неодобрительно отозвался критик или — еще хуже — когда сам Штраус не выразил должного восхищения. Однажды Гофмансталь узнал, что Штраус играл отрывки из балета «Иосиф» одному другу, а не ему, соавтору. Он был очень обижен и написал Штраусу письмо, в котором говорил, что, находясь вместе с ним в Берлине, он, Гофмансталь, жаждал услышать эту музыку, но не посмел попросить Штрауса сыграть ему. Может быть, Штраус считает, что нет смысла играть музыку человеку, который ничего в ней не смыслит? Если даже так, то, как соавтор, он имел полное право услышать музыку, написанную к его тексту. Штраус ответил ему: «Вы настоящий венец. Вместо того чтобы просто попросить меня сыграть вам что-нибудь из «Иосифа», вы ждете, когда разговор сам коснется этой темы. А когда этого не происходит, пишете мне возмущенное письмо. Так вам и надо».[188]

Гофмансталь был невероятно подвластен изменениям погоды. Пасмурный день был потерян для творчества. Когда южный ветер приносил жару, он страдал от головной боли. Он мог писать, только если стрелка барометра стояла неподвижно. Однако он никогда не тратил времени зря. В голове у него всегда роились планы новых произведений. Он набрасывал свои мысли где попало, исписывая листы бумаги вдоль, поперек и по диагонали, а также на полях. У него был очень неразборчивый почерк (в отличие от Штрауса, у которого даже предварительные наброски всегда были написаны очень четко). Гофмансталь занимался не только творческой работой. Он принимал активное участие в крупных мероприятиях, таких, например, как организация моцартовского фестиваля в Зальцбурге, который он практически основал совместно с Максом Рейнхардтом.

Он часто уподоблялся лиане, обвивающей могучее дерево и питающейся его соками. Он адаптировал труды других писателей: Софокла, Кальдерона (которого особенно высоко ценил), Отвея («Сохраненная Венеция»), Мольера (старую мистерию «Всякий человек»). В этом смысле он был своего рода соавтором еще до того, как началось его сотрудничество со Штраусом. А может быть, обширная эрудиция мешала его собственному творчеству. Несколько его трудов остались незаконченными. Из них можно особенно пожалеть о повести «Андреас», которую считают его шедевром и которая повествует о событиях, происходивших в грозной атмосфере Венеции. Он работал над этой отличавшейся тонким подтекстом повестью больше десяти лет, но так ее и не закончил. Он также не сумел создать окончательный вариант своей самой значительной пьесы «Башня».