США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев - Владимир Соловьев

Моя спутница поздно засыпает и плохо спит, а я сплю как убитый — со снотворным, которое на нее уже не действует, и рано встаю — сова и жаворонок. До ее просыпа обычно брожу по скалам и наблюдаю океанскую жизнь в Акадии — приливы и отливы, галдящих чаек, флотилию уток, ныряющих кармаранов (они же — бакланы). А тут взял и отправился на старую заброшенную, заросшую травой дорогу, которая тянется мили на три и на карте с двух сторон обозначена шлагбаумами — машинам ездить по ней запрещено. Около первого шлагбаума меня нагнала юная велосипедистка и спросила, куда ведет дорога. Я вынул из кармана мятую карту и показал эту загадочно трехбуквенно обозначенную полузапретную трассу — от нашего кемпинга на океанском берегу до большака, пересекающего остров с юга на север. Покалякали минут пятнадцать ни о чем. А под конец разговора девушка вдруг спросила:

— Do you speak English?

Оседлала своего рогатого коня и умчалась, растворившись в миллиарде мелких-мелких дождинок — утреннем тумане, который здесь чуть ли не ежедневно: океан. «Ранняя птичка», — подумал я, глядя с сожалением вперед, хотя ее и след простыл. Как истаяла.

Не то чтобы телка была хоть куда, но в моем возрасте чуть ли не любая встречная волнует. Тем более после иссечения моей аденомы. Аденома — красивое имя, правда? — это возрастное явление, какой-то доброкачественный узелок в простате, типа сужения, вот Анониму Пилигримову его и расширили с помощью баллончика то ли стента, хрен его знает. В Вике сказано, что не выявлено достоверной связи между аденомой и половой активностью, но могу сказать со всей определенностью на собственном опыте, что последние год-полтора перед визитом к урологу (впервые) у меня было ее некоторое снижение и по-настоящему член каменел только во влагалище, а после операции — здесь ее эвфемистически зовут процедурой — ощущаю бурный прилив сексуальной энергии. На молодых женщин засматриваюсь и боюсь подзалететь, когда за рулем — отвлекают и возбуждают. Увы, они на меня не глядят: улица с односторонним движением.

Глядел вдаль и представлял с исчезнувшей девицей интим: седина в голову, а бес известно куда. В ребро? Почему в ребро, когда ниже? Вспомнил почему-то загадочную надпись на здешних общественных уборных: «Unisex», пока до меня не дошло, что ничего такого-разэтакого в этой надписи нет и значит она, что эти индивидуальные кабинки не поделены на «мужские» и «женские», а предназначены для обоих полов. Так и шел, обуреваемый своим бесом, покуда боковым зрением не заметил на обочине белый гриб. Клин клином вышибают.

А грибник я страстный. Без швейцарского армейского ножа и пластикового мешка в лес ни ногой — на всякий случай. У меня множество разного рода грибных привычек, примет, теорий и предрассудков. К примеру, срезав гриб, тут же складываю нож и прячу в карман — уверен, что грибы, завидев мое орудие убийства, попрячутся от страха. С другой стороны, я почти никогда не сворачиваю с тропы, уверенный, что грибы сами бросаются мне под ноги и дают знать о своих ближайших родичах поблизости — грибница-то у них одна, тогда как моя спутница рыщет по лесу сквозь бурелом. При таких разных приемах мы возвращаемся обычно с одинаковой добычей. По-моему, что́ на тропе, что́ в сторону от нее — без разницы: грибы или есть, или их нет, без вариантов. Почти как в том анекдоте про два необитаемых острова, помнишь? На одном — три мужика, на другом три девки. Самый молодой бросается в воду, чтобы добраться до них вплавь. Тот, что постарше, мастерит плот. «Сами приплывут», — говорит пожилой, вроде меня. Вот я и убежден касаемо грибов: на ловца и гриб бежит.

Судя по тяжести полиэтиленового мешка, улов неплохой — нести надо осторожно, чтобы грибы не смялись, — и разнообразный: пара-тройка белых и красных, сопливый подберезовик, лисички, маслята и некий сорт моховичков, которые после варки напоминают маслят, но покрепче, их червь не берет, и чуть вкуснее.

С сожалением пропускаю солонухи — шикарные грузди, нежные волнушки с бахромой, даже плебейские горькуши: у нас с собой никаких приспособлений для соления — ни кадушки, ни укропа, ни смородинного листа. А когда-то в России у нас было целое производство по солению, да еще мариновали, закатывали в пол-литровые банки и дарили друзьям — бродским, кушнерам, окуджавам, искандерам и прочим евтушенкам. А, что вспоминать — моя спутница до сих пор ностальгирует. Зато я — нет: моя родина там, где растут грибы. Так и назвал мой рассказ, который потом, дополнив, переименовал в «Лечение ностальгии грибами». И — вылечился. К тому же здесь, в Америке, у меня нет конкурентов, все грибы — мои. Разве что какой-нибудь абориген-индеец или твой брат эмигрант, не обязательно совок — повстречал как-то польку с грибным лукошком. Не то что в России, где грибников больше, чем грибов.

Зато и покалякать о «третьей охоте» здесь, считай, не с кем. Даже мои нью-йоркские друзья-приятели из бывших москвичей в грибном направлении глухи и слепы. Говорить о грибах с негрибниками — о стенку горох. Когда я под сильным грибным впечатлением рассказывал моему здешнему приятелю Саше Гранту: «Тут белые, там красные…», он воззрился на меня с искренним удивлением: «Ты о гражданской войне?» Что делать, нет у него этого в опыте. Или разыгрывал меня? Кто точно меня не разыгрывает, так это фанат моей прозы из Атланты, бывший питерец, когда пропускает грибные тексты, считая их лирическими отступлениями, необязательными к чтению. Такое небрежение, впрочем, не только здесь, но и там, откуда мы родом. Одна наехавшая из Москвы дама, очень даже ничего собой, перебила меня, когда меня повело на грибной сюжет: «Грибы в России только евреи собирают», — и мне ничего не оставалось, как перейти к банальному флирту, что пришлось ей больше по вкусу.

Сережа Винник с другого берега Америки, из Силиконовой долины, рассказывал мне, как потерял в Москве свою девушку, с которой у него все было на мази, пока не свел ее по грибы — вместо ресторана, театра или квартирника — и показался ей таким отпетым лохом, что больше она с ним знаться не пожелала. А он остался верен своей грибной страсти у себя в Калифорнии, где третья охота сдвинута по срокам и приходится на конец года, когда я собираю грибы (красные) только в океанских дюнах на Лонг-Айленде: сахарные, чистые на срезе — откуда червю взяться в песке?

Что грибы, что бабы — мне всё теперь в кайф, будто в последний раз, пока не сдулся отсюда навсегда:

Узнаёшь, конечно. Из лучшего стихотворения про любовь, которое я знал наизусть подростком, когда был влюблен первый и последний раз в жизни — и до сих пор: в тебя, Лена.

Вот и живу теперь таким манером в мои закатные, заемные годы: последняя встреча, последняя свиданка, последние объятия, последнее соитие, последний вояж, последний мной читанный или писанный текст, мои последние грибы, последняя женщина.

Моя родина там, где грибы, женщины и книги: центр повсюду, а поверхность нигде. Пусть космополит, хотя точнее — фунгофил, женолюб, котофэн и книгоман — книгочей запойный. В последнее время, правда, больше перечитываю, чем читаю заново. В том числе, самого себя, любимого. Да, востребован, восемь книг за два года, на очереди вот эта, девятая — лом читателей, творческая эрекция в параллель, а не взамен сексуальной, бай-бай, д-р Фрейд со своей сублимацией. Да и вопрос еще, что чего является сублимацией: творчество — секса или секс — творчества?