Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон

— А почему? — спрашивает Брайан.

— Им не пришлась по вкусу моя реакция на их стихи, — поясняет Чарльз. — Вот они и разбили мой компьютер, вывалили на пол содержимое моих ящиков, книжные полки опрокинули…

— Боже правый! — ужасается Кэти.

— Видишь? Поэзия — она тоже чего-то стоит! — резюмирует Шон, ни к кому в отдельности не обращаясь, разве что к Пачулю.

— Эти юнцы принадлежали к группе фанатов Фаррахана, — продолжает Чарльз. — В целом их стихи сводились к жесткому рэпу — они там расправлялись с «грязными белыми», все в таком роде. Я им сказал, что в английском языке больше семнадцати слов и не мешало бы сначала его хоть сколько-нибудь подучить, а уж потом подаваться в поэты. На свете есть Болдуин, говорил я им. Есть Шекспир. Есть Шоинка. Читайте их. Прежде чем писать, подождите, пока в голове что-нибудь образуется! У меня в тот день было неважное настроение, — поясняет он.

(Говоря по правде, настроение было просто убийственное, поскольку его матери только что объявили, что у нее тяжелый диабет, и он все утро провисел на телефоне, бурно препираясь со своим врачом и страховой компанией, возмущаясь их некомпетентностью и сходя с ума от страха. Потом, перед самым началом занятий, чтобы собраться с мыслями, зашел выпить кофе в «Данкин Донатс», но там сломалась электронная касса, а чернокожая кассирша, не способная без помощи машины вычесть полтора доллара из пяти, довела его до белого каления. «Да что же это, в конце концов? Хоть начальную-то школу вы закончили?» — выкрикнул Чарльз прямо ей в лицо, и по тому, как испуганно отшатнулась молодая женщина, догадался, что повел себя, как любой чернокожий мужчина, обозленный и задерганный, — отец, братья, родичи, приятели, все они так орут ей в лицо с самого дня ее рождения; впрочем, и его собственный родитель был подвержен таким же вспышкам, да, как в то Рождество, когда, поспорив с женой из-за пустяка, он большими шагами пересек гостиную и на глазах своих четверых оторопевших детей опрокинул на пол большую, пышно украшенную праздничную елку, — тогда Чарльз покинул «Данкин Донатс», принеся извинения кассирше и оставив три с половиной доллара сдачи ей на чай. «Это научит ее считать!» — пробурчал он себе под нос, садясь в машину… А десять минут спустя, оказавшись лицом к лицу с виршами, состоявшими из «надувай твою мать» и «негры тебя замочат», он снова сошел с катушек.)

Но разве это не добрый знак, спрашивает себя Брайан, что эти стихоплеты в стиле gangsta rap все-таки не сидят за решеткой, а учатся в университете?

— Хочешь, я отнесу малыша обратно? — спрашивает Хэл, которого начинает тревожить затянувшееся молчание Хлои.

— Ладно, — равнодушно роняет она.

Хэл берет спящего сына на руки и поднимается с ним по лестнице.

— Ну, дружок, — бормочет он, опускаясь на корточки, чтобы уложить его на матрац, расстеленный прямо на полу. — Ну, Хэл Хезерингтон Младший, я надеюсь, что ты будешь с гордостью носить это имя. Когда я получил его в наследство, фамилия Хезерингтон не значила ровным счетом ничего. Скобяная лавка на улице Верк — вот к чему сводилось ее значение. Да-да! Мой отец торговал гвоздями, клейкой лентой и медной проволокой, а моя мать проводила дни за кассой, покрывая ногти лаком, а на голову намотав платок, чтобы спрятать бигуди. Ты не узнаешь своего деда и бабку, малыш, они сошли со сцены до твоего рождения, но, по крайности, теперь фамилия Хезерингтон кое-что собой представляет. Тебе не придется, как мне, начинать с нуля. Лучшие университеты страны будут бороться за честь иметь тебя в числе своих студентов; у тебя никогда не будет нужды разносить пиццу или продавать бензин, чтобы было чем заплатить за кусок хлеба насущного. Нет уж, мой сын. Черта с два, дружок. Для тебя — только все самое лучшее.

Встав с корточек и распрямившись, Хэл чувствует, что его сердце снова заколотилось: не так бешено, как недавно после баталии в снежки, но все же не в меру ощутимо.

«Вот увидишь, — беззвучно обещает он сыну. — Мы с тобой вместе, ты и я, объедем весь свет. Каждое лето — новое Чудо, согласен? Великая Китайская стена… Тадж-Махал… пирамиды… Надо быть честолюбивым, мой мальчик. Если ты не сожрешь этот мир, он сожрет тебя. Аппетит нужно иметь. Как Уолт Уитмен. Вот кого я бы назвал мужчиной. Гигант! Как только ты научишься говорить, я начну читать тебе «Листья травы». Наш срок на этой земле отмерен, парень. Его надо использовать, вырваться на арену. Большинство людей живет, как маленькие мышки, они даже и не стремятся посмотреть, что находится за пределами их картонной коробки; они говорят себе: да ладно, такой уж он, этот мир, вот мой квартал, вот моя церковь, вот моя скобяная лавка со своими стеллажами… так и проходят мимо жизни! Каждый вечер заводят свой будильник, раз в неделю ходят за покупками в супермаркет, шлют к Рождеству открытки с пожеланиями, и, прежде чем они успевают что-либо понять, бьет их час, и они, сдвинув ноги вместе, прыгают в гроб. Но ты, мой Младший, ты научишься жить. Carpe diem. Ты будешь смаковать каждое мгновение, осушать его до донышка».

Брайану, когда он уйдет ко мне, будет шестьдесят два года. Стало быть, на то, чтобы осуществить свои мечты, ему остается всего десяток лет: куда менее продолжительный отрезок времени, чем он думает, он-то рассчитывает на большее… хотя, если бы некто взял на себя труд поинтересоваться (да только никому не любопытно), в чем состоят его нынешние мечты, ему нелегко было бы на это ответить. Одно из его желаний, которое он сам считает скромным, но уже с незапамятных времен перестал надеяться на его исполнение, — это чтобы гудение в его правом ухе когда-нибудь умолкло. Тут он не добился и краткой передышки. Испробовал единственное средство, предложенное врачом: выбить клин клином, то есть и в другое ухо вставить гудящий аппаратик, громкость которого можно регулироватъ; этот добровольно допущенный контролируемый звон, как предполагалось, может заставить его мозг "забыть» о звоне бесконтрольном.

Бедный Брайан. Он до того измучен, где ему почувствовать, как я следую за ним по пятам — в тот день, в Париже, и вот он заходит в магазинчик почтовых открыток. Они с Бет приехали сюда, чтобы провести отпуск вдвоем, но Бет сегодня решила устроить сиесту — забралась в кровать и свернулась клубочком, а ему захотелось прогуляться по улице Риволи. Случайно наткнувшись на этот прелестный бутик на улице Сен-Мартен, он принялся выискивать какую-нибудь старинную открытку, чтобы послать ее Ванессе. (Она недавно вышла замуж, живет с мужем-звукоинженером в Де-Мойне, штат Айова, и ждет своего первого ребенка; Джордан вот уже несколько лет не подает признаков жизни; что до Чер, дочери Брайана от первого брака, ему удалось почти забыть о ее существовании с тех пор у как она перестала выколачивать из него деньги; но свою Ванессу он любит до безумия…) И вот, склонясь над коробками старых почтовых открыток (они там разложены по рубрикам: «Строения» — Мулен-Руж, дворец Трокадеро, Сакре-Кёр; «Провинции» — Лангедок-Руссильон, Шарант-Маритим, Рона-Альпы; «Другие страны» — Соединенные Штаты, Япония, Испания и «Темы» — цветы, дети, животные), он лихорадочно ищет открытку, при виде которой глаза Ванессы заблестятI сердце забьется быстрее, а на губах проступит ласковая улыбка при мысли о ее старом папочке с седоватой бородой. Но все открытки кажутся ему глупыми, не подходящими к случаю или слишком пейзажными, а если нет, тогда они снабжены надписями, в которых он ни слова не понимает… и вот пока он таким манером наклоняется вперед, обливаясь потом, задыхаясь, с возрастающим нетерпением роется в коробках, крошечные тромбоциты без его ведома скапливаются в одной из артерий, поскольку дорогу им преграждает атерома; кровь внезапно перестает циркулировать и, даже напрягая все свои силы, не может прорвать затор; лицо Брайана бледнеет, будто он только что узнал прескверную новость, да новость и впрямь не из лучших, но узнать ее он не успевает; он бел, как полотно, его лицевые мышцы разом одрябли, его мозг бурно протестует против нехватки кислорода и кричит, как полицейский: «Эй! Что тут происходит? Циркулируйте, циркулируйте! Живо разойтись!» — но его воля подобна регулировщику уличного движения, размахивающему своим жезлом в Каллагэнском туннеле в час пик: никто на него не обращает внимания и никому не прорваться, даже «скорой помощи» с панически ревущей сиреной и красным вертящимся фонарем, — нет уж! — путь закрыт раз и навсегда, закупорка окончательная. Брайан валится на коробки с почтовыми открытками, и столик, на котором они расставлены, ломается под тяжестью его тела. Сталкиваясь и скользя, груда падающих коробок заставляет его опрокинуться на спину, и вот он умирает, раскинув руки крестом между собором Нотр-Дам и монастырем Мон-Сен-Мишель, резвящимися пестрыми гейшами и серпантином Великой Китайской стены, старыми бруклинскими мостами в черно-белом изображении и смешным чопорным пуделем с помпоном на хвосте. «Черт!» — хлопая себя по лбу, кричит владелец магазинчика и бросается оценивать степень причиненного ущерба, высчитывать, сколько драгоценного времени теперь придется убить — "Черт! Черт!» — сперва на то, чтобы убрать крупногабаритный труп этого туриста, а потом на разборку и новую расстановку тысяч открыток, которые он умудрился-таки разметать во все стороны.