Без надежды на искупление - Майкл Флетчер

– Ты можешь мне это показать?

Морген вытянул левую руку и пошевелил пальцами.

– Смотри.

На глазах главного ученого рука Моргена почернела. Кожа начала отваливаться клоками, и комнату наполнил смрад разложения. Через пару мгновений от руки мальчика осталась только кость с державшейся на ней полоской иссохшей кожи.

– Котардист…

– Смотри. – Рука Моргена заерзала: от плеча нарастала плоть, и вокруг кости ложились блестящие сухожилия, сплетались вены, тонкими слоями прибавлялись мускулы. Когда рука снова приняла свой обычный вид, мальчик улыбнулся, и ближайший стол заполыхал огнем. Через мгновения от него остался только пепел. Ауфшлаг открыл рот, желая что-то сказать, но мальчик взорвался, и его охватило ревущее пламя. Пол обуглился, и Ауфшлагу пришлось шагнуть подальше от огня. Но Морген, все еще улыбаясь тому, какое потрясенное выражение было на лице ученого, оставался невредим. Затем огонь исчез, а Морген стоял там же, на обгоревшем круге на полу. Он сделал жест в сторону зеркала, и оттуда вылезли десятки его отражений. Вскоре зал наполнился сотнями одинаковых детей, и все они вели друг с другом разные разговоры.

Ауфшлаг стоял, окаменев от страха. «Этот ребенок сошел с ума! Мы не создали бога, мы сотворили безумное чудовище!»

– Мы пугаем Ауфшлага.

Главный ученый не понял, который из мальчиков это сказал; надо предполагать, тот, который все еще стоял в обугленном круге. Все как один доппели – или это отражения? – перестали разговаривать и повернулись к нему.

– Прости нас, – произнесли сто голосов, бе-зупречно сливаясь в унисон. – Нам нужно было показать тебе, чтобы ты понял.

Мальчики выстроились рядами и залезли обратно в свое зеркало. Остался только один. Не тот, который стоял в обуглившемся круге.

– А ты… – Опасаясь ответа, Ауфшлаг не смог закончить свой вопрос.

– Да. Я настоящий.

– Ты в этом уверен?

– Вполне. – Он вдруг шагнул вперед и обнял Ауфшлага, уткнувшись лицом ему в грудь. – Мне нужно было тебе показать. Я знал, что ты поймешь.

«Пойму?» У ученого лишь возникло еще больше вопросов. Действительно ли мальчик так безупречно контролирует ситуацию, как это выглядит со стороны? Если да, то, возможно, он действительно стал богом, и их эксперимент все же нельзя считать неудачным. Прав ли был ребенок, утверждая, что может пользоваться иллюзиями своих почитателей, не погружаясь в эти иллюзии сам, или же Морген безнадежно повредился в рассудке? И теперь, когда он сошел с ума, следует ли ждать совсем скоро его неизбежного падения, как это случается со всеми остальными гайстескранкен?

Но все эти вопросы блекли рядом с одним важным фактом, который теперь стал известен Ауфшлагу.

«Морген готов. Но должен ли он умереть, несмотря ни на что?»

Он знал, какой ответ на это будет у Кёнига. Да! Если Морген умрет не от руки верховного жреца, у Кёнига не будет верных способов управлять этим богом. Что же тогда Хоэ должен сказать Кёнигу?

Все те вопросы, на которые Ауфшлаг не нашел ответы, улетучились и забылись, смытые всепоглощающей волной любви, его охватившей. «Я должен спасти этого ребенка». Если мальчик обладает умениями зеркальщика, доппельгангиста и хассебранда, почему же он не может, к тому же, быть и гефаргайстом? Как только Хоэ пришла в голову эта мысль, он понял, что нужно сделать.

Ауфшлаг крепко обнял мальчика и изо всех сил постарался сдержать слезы. Он не помнил, когда в последний раз кого-нибудь обнимал.

– Морген, ты должен меня внимательно выслушать.

Мальчик отодвинулся от него и с непонимающим видом кивнул:

– Хорошо.

– Ты не должен больше никому это показывать.

– Почему же? Кёниг будет…

– Хороший бог исполнен смирения. – Ауфшлаг заставил себя быть с мальчиком потверже. – Хороший бог ничего не делает напоказ. Кёниг весьма расстроился бы, увидев твое хвастливое представление. Попробуй вспомнить: разве он когда-нибудь выставлял напоказ свою мощь гефаргайста?

Морген задумчиво наморщил лоб.

– Нет. И он старается, чтобы его доппели почти никогда не появлялись за пределами его покоев.

– Правильно. – У Кёнига были другие, гораздо более веские причины сдерживать передвижения своих доппелей, но мальчику этого не нужно знать. – Ты должен поступать как Кёниг. Тебе следует учиться деликатности.

Когда мальчик пообещал никому не рассказывать о своих способностях, Ауфшлаг велел ему уйти. Нужно будет распорядиться, чтобы работники заменили сожженный стол и привели в порядок обгоревшие доски пола. Он ступил на опасную дорогу. Обманывать Кёнига долго почти что невозможно, а если главный ученый будет на этом пойман, наказанием станет долгая и мучительная смерть. Но все же он считал, что рискнуть стоит.

В глубине души Ауфшлага зародилось и пустило корни новое чувство. Ученого наполняло незнакомое ему прежде тепло. Возможно, впервые в жизни он действительно поступает правильно. Он любил Моргена как сына, и ни один мужчина не позволит убить своего единственного сына. Не отдаст без боя.

Вокруг было спокойно: они находились в глазу бури, в раскаленном центре, вокруг которого утрачивали разум, теряли последние надежды. Горизонт со всех сторон клубился и вздымался, как зловещий синяк, водоворотом воплощенных зловещих неврозов. Небо казалось больным, и нездорова была сама реальность, которую вовсе не пытались вылечить. Гехирн чувствовала в воздухе вкус всего этого. Сама земля стенала от невзгод. Гехирн хотелось выжечь охватившую все заразу.

Реген Анруфер – шаман, прислуживавший Эрбрехену, – волоча ноги, ступал возле Гехирн. Его выпученные глаза были обращены в мрак вечности, а на лице застыла гримаса, так что виднелись немногочисленные гнилые зубы. С подбородка на грудь Регена лился поток бурой слюны, перемешавшейся с песком. Гехирн хотелось сжечь шамана племени шламмштамм, смыть его прочь очистительным огнем. Позади следовала толпа иссохших людей, с трудом передвигавших ноги под тяжестью паланкина Эрбрехена. Толпу ей тоже хотелось превратить в факелы. Пламя, сжигающее плоть до кости, вычеркивающее из жизни этот мерзкий смрад.

«Сжечь». При этой мысли она с наслаждением ощутила, как бегут по спине мурашки. Как всегда, после этого Гехирн испытала отвращение.

Эрбрехен все еще оставался в своем завешенном паланкине, и на этот раз с ним был мальчик, юный и белокурый, который напомнил Гехирн Моргена, бога-ребенка. От этой мысли ее затошнило.

Когда она шла перед толпой, смрад не казался настолько невыносимым, – хотя, конечно, вовсе и не исчезал, – и не приходилось пробираться среди омерзительных следов, которые оставались от этого сброда, не способного позаботиться о самих себе. Друзья Эрбрехена предпочитали не отделяться от каравана – или у них просто не хватало на это сил, – чтобы справить нужду. Они испражнялись на ходу, и понос струился по их истощенным ногам. У большинства уже не было обуви, и они шагали босиком – с мозолями, натертыми на ступнях, из ран текла кровь, – прямо по какашкам, оставшимся от тех, кто шел впереди.