Рассказы. Старые и новые - Андрей Макаревич

Раньше я наивно полагал, что кухня распространяется по миру, потому что она вкусная. Это чепуха. Во-первых, я никак не могу назвать русскую кухню невкусной. Соленья, варенья, щи, жаркое, расстегаи и кулебяки – да вы что? А уха по-царски? А поросенок с гречневой кашей? А черная икра, наконец, царствие ей небесное? Во-вторых, невкусных кухонь вообще не бывает – бывают плохие повара (исключение, наверно, составит праздничный стол эскимосов, и то это весьма субъективно). Грузинскую кухню я считаю одной из самых изысканных в мире, а грузинских ресторанов по планете что-то не видно.

Потом я понял, что кухни чаще всего проникали в страну вместе с эмиграцией. Возникали районы, землячества, они открывали рестораны сначала для себя, и постепенно кухня ассимилировалась вместе с эмигрантами. Так, наверно, произошло с итальянскими ресторанами. Или с китайскими.

А вот с французскими уже непонятно. Я что-то не припомню массовой эмиграции из Франции. Что, действительно французская кухня самая тонкая в мире, или это удачный двухсотлетний пиар – примерно как у них с вином вышло? И уж совсем меня ставит в тупик триумфальное шествие японской кухни по миру. С чего? В Москве японских ресторанов больше, чем в Нью-Йорке, и в сто раз больше, чем русских. Это притом что вся эта сырая океанская рыба – вещь весьма специфическая, и к национальным кухням тех народов, которые сегодня по миру эту рыбу с удовольствием пожирают, не имеет никакого отношения. Я бы еще понял, если бы у нас размножились китайские заведения – и географически, и исторически. Нет, победили японцы, а мы с ними, между прочим, до сих пор формально находимся в состоянии войны. Что за черт?

В любом городе Европы и Америки вы найдете множество итальянских, японских, французских и китайских ресторанов. Поискав, отыщете индийский и греческий. Редко – еврейский. Русские рестораны за границей находятся исключительно на территории русских поселений. Успешных исключений я знаю два – «Максим» в Париже и «Самовар» на Манхэттене. В первом пел Алеша Дмитриевич и существует он сто лет. В числе создателей второго – Иосиф Бродский и Михаил Барышников. А ведь мощнейшая волна русской эмиграции хлынула в Европу и Америку в годы революции, причем ехали не последние люди. И что? Принесли они с собой русскую кухню? Если и принесли, то не прижилась. Почему?

Два возможных ответа.

Первый. Русская эмиграция сама не ассимилировалась – не наше это. Так и жила (и живет) своим углом. А за годы советской изоляции (да и последующие – за исключением короткой горбачевской эпохи) в иностранном общественном сознании сложился такой неприятный образ России, что за стол к ним как-то не хочется.

Второй. Всё-таки действует что-то еще. Какая-то, может быть, цепь случайных событий. Которые рождают моду, а она – традиции.

Хотелось бы верить во второй вариант. Он дает нам шанс.

Было это в давние восьмидесятые – «Машина времени» в веселой компании разнообразных артистов разъезжала по огромной стране. Кажется, город назывался Алма-Ата. Кто-то из девчонок из ансамбля танца «Сувенир» притащил на площадку потрясающих раков – огромных, оранжевых, правильно сваренных. Раков продавал какой-то дедушка на отдаленном рынке. Раки – моя слабость. И я решил угостить всю нашу команду.

На следующий день рано утром, чтобы не опоздать, я выехал из гостиницы на такси. Мы довольно долго петляли по еще нежаркому городу в розовых утренних сумерках и где-то на самой окраине уткнулись в огромный рынок. Торговый день только начинался, продавцы раскладывали на прилавках зелень и помидоры, пахло прибитой росой пылью и вчерашней дыней. Через полчаса хождения я набрел на дедушку. Дедушка был маленький и старенький, в ватном халате, тюбетейке и с козлиной бородкой. Он сидел прямо на земле и выкладывал раков по одному на расстеленную газету из огромного рюкзака. «Почем раки, дедушка?» – спросил я сверху вниз. «Пятдесят копеек штук», – ответил он, не поднимая головы и продолжая свое занятие. Цена была немаленькая, но я от радости, что нашел то, что искал, решил не торговаться. «Ну, давай их сюда». – «Сколько?» «Всех». – «Как всех?» – изумился дедушка и посмотрел на меня впервые. «Вот так, всех. Давай считать», – весело ответил я. Дедушка начал почему-то неохотно складывать раков в кучку, шепотом приговаривая: «Один, два, три…» Радости в его действиях не наблюдалось. Куча росла, я полез в карман за деньгами. На цифре «двадцать шесть» дедушка вдруг остановил счет и замер. «Что такое?» – не понял я. «Всё», – угрюмо сообщил дедушка. В рюкзаке оставалось больше половины. «Как всё? Вон еще сколько!» – «Большой остался. По рупь штук». Это было уже совершенное свинство – оставшиеся раки ничем не отличались от уже сосчитанных, но я пошел на принцип – не знаю почему. «Хорошо, давай по рублю». Дедушка и тут не обрадовался, вопреки моим ожиданиям, а посмотрел на меня с неприкрытой ненавистью. Масла в огонь подлили два молодых казаха, наблюдавших за сценой. «Да ладно, дед, отдай артисту подешевле, он поет хорошо!» Действие это произвело прямо обратное – дед совсем нахохлился, опустил голову и забормотал что-то по-своему. Я ничего не понимал. На дне рюкзака оставалось еще не меньше десятка раков, когда старикан вдруг затянул тесемки и даже спрятал рюкзак за спину. «Всё! Не продается больше! Уходи!» В голосе его было столько решимости и горя, что я совсем растерялся. Уговаривать было бесполезно. Я рассчитался, сложил раков в два больших целлофановых пакета и поехал в гостиницу, недоумевая. Вместо благодарности за то, что я помог ему разом выполнить свой рабочий план, этот непонятный дед практически прогнал меня. Что такое?

Прозрение пришло лет десять спустя. Я ведь, сам того не ведая, испортил дедушке главное удовольствие – целый день торговли, занятия мужского и достойного. День, который он собирался провести не спеша и с наслаждением, среди таких же как он, солидных и уважаемых людей. Я попрал святыни. Я украл у него праздник.

И мне стало стыдно.

Поделикатней надо быть, что ли. Почутче.

Мне в жизни невероятно повезло – мой отец обладал способностью видеть красоту. Для этого, кстати, необязательно быть художником (хотя отец именно им и был). Я не знаю, каким образом он передал эту способность мне – никаких специальных занятий, насколько помню, не проводилось. Но уверен, что дело тут не только в генах.

Я смотрю вокруг и думаю: как славно было бы создать прибор, измеряющий количество гармонии в мире. Или в отдельно взятом явлении. Если не количество, то хотя бы ее наличие. Или отсутствие. Две лампочки – красная и зеленая.

Ведь человечество разучилось считать столбиком, и появился калькулятор. Правда, если быть точным, то тут как раз всё наоборот: человечество быстро разучилось считать столбиком именно благодаря появлению калькулятора. С другой стороны, мы настолько хорошо разучились чувствовать гармонию, что появление прибора просто неминуемо. Осталось изобрести и обязать к применению.

Иначе мы уже никогда не поймем, что анекдот, рассказанный по радио или напечатанный в газете, в тот же момент перестает быть анекдотом навсегда. Превращается из хорошего анекдота в плохую юмореску. И что соленая шутка с матюгом, лихо сымпровизированная на сцене кабаре, становится несмешной на экране телевизора и совершенно непереносимой в кино. И что сленг, звучащий естественно в молодежной компании, омерзительно фальшиво выглядит на билбордах в рекламе газировки или пива. Ибо гармония есть соответствие друг другу массы аспектов – жанра, места, времени, пространства, ритма, цвета, мелодии и слова, а пошлость – результат несоблюдения этих соответствий. Понимаете? Не понимаете? Вам совершенно необходим прибор в карманном исполнении.