ГенАцид - Всеволод Бенигсен

— А надо знать, — сурово перебил его майор. Бузунько снова повернулся к Антону.

— А записка? Это как?

— Да никак. Расстроился он, сами понимаете. Ну и показалось ему все таким бессмысленным. Вот он и взял цитату и написал, чтоб не так все просто, что ли, выглядело.

Бузунько откинулся на спинку стула и стал легонько барабанить пальцами по столу.

— Ох, хлопцы. Хреново мне что-то. Сегодня на вечер собрание наметили, а какое уж тут теперь собрание? Да и вообще не знаю, есть ли смысл в комиссии этой. А может, стоит про эксперимент рассказать, а? Да ты, Антон, не смущайся, — сказал он, заметив, как Пахомов скосил глаза на Черепицына, — сержант в курсе, я просветил. И плевать я хотел на их секретность. У меня тут, сам видишь, дел невпроворот. Все расползаются, разбегаются, вот, — махнул рукой в сторону записки, — еще и умирают. А у меня всё под отчетом. Митька, климовский сынок, сегодня вдруг решил уехать. Подождать, что ли, не мог? Слыхал?

— Как это? — оживился Антон. — Он же с нами собирался. Первого января.

— Индюк тоже собирался, да обосрался. Расскажи, сержант, Антону, как дело было.

Черепицын, почувствовав себя в центре внимания, снова преобразился.

— Да я случайно на Климова наткнулся, когда после всех опросов поехал на почту. Я еду, гляжу — Виктор идет. Ну я притормозил, чтоб на всякий случай спросить Климова насчет Серикова, может, знает чего. А Климов про Серикова мне ничего не сказал, зато сказал, что, мол, Митька когти рвать надумал. Вещи собрал и на станцию бежать хочет. Вот он и спрашивает меня, мол, ничего Митьке не будет, если он экзамен пропустит?

— А с чего вдруг? — удивился Антон.

— Да Митьке дружбан какой-то позвонил откуда-то. И говорит: «Чего ты там киснешь? Приезжай к нам, у нас тут судоверфь, народ требуется, и бабки приличные платят». А! Вспомнил! Из Мурманска звонил. А тут, как Митька с утра про Серикова узнал, так вроде и говорит: «Пока я тут с вами сам не повесился, готов хоть в Мурманск, хоть в Амурманск». Вот такие пироги.

— Странно, — задумчиво произнес Антон. — А я думал, он в Москву хотел.

— Ладно, — оборвал Бузунько. — Хрен с ним. Меня больше вопрос с экспериментом волнует. Какие соображения? Расскажем?

Черепицын молчал. Антон тоже. Ему вообще и в связи с отъездом, и в связи со смертью Серикова все эти игры надоели. Глупость какая-то! Как будто оттого, что они расскажут большеущерцам про эксперимент, Сериков воскреснет или еще какое-нибудь чудо произойдет.

— Вы за этим меня позвали? — спросил равнодушно Пахомов.

— Ну да, — растерялся майор.

— Знаете, Петр Михайлович, по-моему, все это такая глупость, что по мне — так вообще весь этот бред с указом надо закончить, и чем быстрее, тем лучше. Хотя лично мне все равно. И вы знаете почему.

Бузунько насупился. Равнодушие Антона его явно покоробило. Но он понимал, что Антону действительно все равно.

— Ладно, — сказал майор. — Тогда все свободны.

И задумчиво забарабанил по столу.

Катька с утра была сама не своя. Всю ночь ворочалась, охала, кряхтела то ли от неудобного растущего живота, то ли от снов дурных. До этого долго не могла заснуть — все думала про письмо. Это проклятый клочок бумаги становился с каждый минутой все тяжелее и тяжелее, ведь в нем была заключена чужая судьба, а чужими судьбами Катька никогда не распоряжалась (если не считать еще не рожденного ребенка). Катькина душа уже буквально по земле тащилась от такой непомерной ноши. Мысли о том, что надо принимать какое-то решение, мешали ей нормально жить, есть, спать.

Перед сном включила какой-то сериал, посмотрела десять минут, ничего не поняла, выключила. Поворочалась полчаса. Не выдержала. Снова включила телевизор. Попыталась посмотреть новости. Но они ее только раздражали. Ей вдруг не понравилось, что где-то у кого-то что-то взрывается, горит, падает и «землетрясется». Как будто это был укор ей, что, мол, вот — проблемы, а ты тут с каким-то письмом. А ей хотелось, чтоб и ей кто-то посочувствовал. Но она понимала, что в новостях ее не покажут, а если и покажут, то только ради смеха.

Катька выключила телевизор и зажгла ночник. Достала книжку. Начала читать. Прочитает строчку, ничего не поймет и снова ее читает. Надоело. Выключила свет, завернулась в одеяло, начала считать баранов, прыгающих через забор.

Это ей никогда не помогало, но тут неожиданно сработало. Правда, и в сон она перешла вместе с баранами. Только теперь они прыгали не по одиночке, а целым стадом — все разом. И морды у них были почему-то человеческие и знакомые. Один криворогий баран напоминал Гришку-плотника. Другой, статный и улыбающийся во все свои бараньи зубы, походил на Валеру-тракториста. И все они прыгали через несчастный забор. Туда-сюда. Туда-сюда. Забор, конечно, этого издевательства в итоге не выдержал и рухнул. А они продолжали прыгать. Потом все куда-то исчезло, и стало просто темно. Дальше были какие-то обрывки, лица, слова… Вот Танька с рассеченным лбом улыбается. Вот пожимает плечами Митя. Вот сама Катька кому-то что-то говорит, а потом вдруг видит себя со стороны, и неясно, самой себе она, что ли, говорит? В общем, так и промаялась всю ночь. А утром отправилась на почту. Суббота субботой, но по субботам почта работала (правда, только до обеда).

По дороге заметила необычное оживление — народ куда-то шел. Пристала к какой-то небольшой компании. Спросила. Ее сразу огорошили смертью Серикова. Устоять не смогла — дошла со всеми до сериковского дома. Там уже собралось полдеревни. Бабы притворно охали и качали головами. Мужики курили и обсуждали самоубийство Сергея.

— А почему мокрый? — спросил кто-то, зацепившись за ухваченную деталь.

— Потому что обмочился, — ответили ему. — Это завсегда так, когда вешаешься. В сортир надо сходить перед этим делом. Да только кто ж в такую минуту о сортире думает?

Обсуждали и предсмертную записку. Она взволновала народ, пожалуй, даже больше, чем сама смерть, вызвав бурную дискуссию.

— Прочитал он там чаво-то у кого-то, и в петлю. Дело ясное, — рассуждал один.

— Это точно, — соглашался второй. — Проняло, видать. На то оно и искусство.

Про жизненные обстоятельства Серикова никто не знал и не догадывался.

Катька хотела было сказать про письмо, но прикусила язык — еще не хватало, чтоб ее обвинили во вскрытии чужих писем.

Постояв минут десять у дома, она глянула на часы и заторопилась на почту.

Там она в привычной обстановке постепенно пришла в себя, оклемалась, забыла и про письмо, и про Серикова, но только до тех пор, пока в дверях не возник Черепицын. Сержант с ходу начал спрашивать про самоубийство, попросил чаю, поинтересовался, не получал ли Сериков писем в последнее время, потребовал сахару, узнав, что приходило письмо, спросил, не читала ли Катька часом это письмо. Громко чавкая, сожрал весь запас Катькиных шоколадных конфет, которые она непредусмотрительно выложила на стол, и уже на выходе обернулся и сказал то, от чего Катька сразу забыла и про Серикова, и про письмо, и про съеденные конфеты.