Первая жена - Франсуаза Шандернагор

Я умирала, а он этого не знал. Я умирала и не видела его. Я умирала в окружении незнакомых лиц и чужих голосов. Я умирала и не могла позвать его. Я умирала одна. Умирала.

И если мое тело еще продолжало борьбу, цеплялось за жизнь, беспорядочно барахтаясь, как котенок, которого топят, если я пыталась еще всплыть на поверхность, схватить ртом воздух, перед тем как снова пойду на дно, разум мой уже все понял: еще несколько секунд, и я умру. Умру оскорбленная, но — умру.

Я успела подумать о четырех наших сыновьях, которые тем вечером отправились на Праздник музыки, — утром, когда они вернуться домой, комната моя окажется пуста, а на пороге кто-нибудь сообщит им бесцветным голосом, что они меня больше никогда не увидят… Они уже большие и проживут без меня; но если моя жизнь и была им уже не столь необходима, то моя смерть, произошедшая подобным образом, им тоже не нужна — в свете того, какую они получат информацию, они могут подумать, что это их отец убил меня… Мне бы было нужно сказать им, что в этом бесконечном несчастье мой «рыжик» был ни при чем, что оба мы стали жертвами неблагоприятных обстоятельств, таких, как бывает в волшебных сказках: прелестный принц снимает свое обручальное кольцо, я — тоже, я оскорбляю его, он поднимает на меня руку, кольцо, которое он подарил мне на помолвку, которое стало крутиться на пальце, после того как я сняла обручальное кольцо, поворачивается камнем между пальцами, принц хватает меня за руку и сжимает, и пальцы из-за кольца ломаются; он везет меня в больницу, одна добрая душа поит меня своей микстурой, я вроде бы уже что-то съела, и мне нельзя давать общий наркоз, тогда мне впрыскивают какую-то дрянь; кожа моя начинает пылать, но меня не слышат, меня раздувает на глазах, я начинаю задыхаться, сердце перестает биться, толкается в грудную клетку и разбивается — я умираю. Умираю, потому что мой муж снял обручальное кольцо, которое я надела ему на палец.

Глупая история, но совершенно стройная. Совершенно в картезианском духе, и я вынуждена ретироваться. Я поняла, почему умираю, и согласилась. Не соглашалось только мое тело: если смерть — это ничто, то умирать нелегко… Мое обезумевшее сердце рвалось вон из груди, ноги дергались, я мотала головой из стороны в сторону. Бежать, бежать отсюда. Я пыталась приподняться. Мне казалось, что сидя мне будет легче дышать, что тиски, сжимающие мне сердце, разожмутся; я безуспешно старалась приподняться, вырваться из этих тисков. Но две крепкие руки удерживали меня на столе. Чей-то голос рядом с моим ухом повторял: «Дышите медленно. Дышите вместе со мной»; и я слышала — потому что теперь я снова начала слышать, как кто-то рядом (мужчина? женщина?) изо всех сил старался делать глубокие вдохи и выдохи, потом стал дуть, как сдувающийся шарик, — ко мне приставили учителя дыхания. Мне хотелось сделать этому учителю приятное, не разочаровывать его, стараться, но у меня ничего не получалось. Тело перестало подчиняться: оно безмолвно звало на помощь, бесцельно, мучительно содрогалось от ужаса и медленно тонуло… В тот вечер смерть устроила мне испытание. Но решила, что я еще не готова!

И, как тогда, когда тонешь, моя беспомощная душа билась в задыхающемся теле, бомбардируя память воспоминаниями и бессвязными образами: на желтой и отвратительной стене, которая находилась передо мной, на той стене, которую я еще за полчаса до этого и в глаза не видела и которая тем не менее могла стать моим последним зрительным воспоминанием, я вдруг увидела собственный некролог, отлитый в черные буквы — такие сообщения о кончине помещают в газетах, а за ними иногда в скобках и мелкими буквами следует несколько строчек биографии усопшего. Там фигурировали, совсем как во всех моих книгах, на обороте титула названия моих «светских» произведений, и список этот обрывался на сборнике новелл, который я выпустила в свет за полгода до этого. «Урезанная» биография — так это и есть смерть? Смерть тех, кто уже расстался со своей жизнью, оставив после себя книги, — это реклама издания, которое никогда не появится, неоконченная глава, оборванное стихотворение — не хватило слов. Значит, я больше не напишу никакого романа? Неужели правда? Больше ничего из «того же автора»? Но моим книгам нужна я! Я вдруг ощутила в себе такой прилив ярости, что этот порыв возмущения и спас меня.

Постепенно я смогла дышать в такт с практикантом, который задавал мне «ля», я стала узнавать доброе лицо Ким, которая склонилась надо мной; медсестра и «человек из реанимации» обменивались какими-то цифрами, из чего я смогла заключить (поскольку я вновь начала понимать и соображать), что давление поднималось. Я выпутывалась… Неужели сочинение, это несерьезное занятие, эта смехотворная страсть стала теперь моим единственным смыслом жизни? Единственным, которое могло привести мою душу в соответствие с телом и воспрепятствовать гибели?

Конечно, те противоядия, что мне вводили, хлопоты, которыми меня окружили, больше сделали для моего спасения. Но из этого спуска в ад я вынесла уверенность, которая должна была поддержать меня среди предстоящих мне испытаний: моим книгам нужна я сама.

— Ну ладно, — в конце концов заявил хирург, которого даже обрадовало то, что он с полным правом может возвращаться в собственную постель, — оперировать будем завтра, под общей анестезией. Не волнуйтесь, вводить мы вам будем уже другие препараты!

Меня отвезли на каталке в пустую палату. Меня мучила жажда, но нельзя было проглотить и капли воды до начала операции, — может быть, можно хотя бы смочить губы? И думать нельзя — на этот раз распоряжения выполнялись досконально, с абсурдной точностью. «Упала с лестницы!» Как меня достали эти «падения с лестницы». И аллергия в довершение всего! Есть, есть аллергия, это уж точно!..

Я дрожала от холода в постели: чтобы согреться, у меня не было ни халата, ни ночной рубашки, ни носков, ни мужа. Из-за свободной повязки на руке пальцы у меня ныли, болеутоляющие мне не давали: «Мы вам повторяем: до операции — ничего!» Аллергический шок, боль, неудобство, страх перед тем, что «все начнется снова», бессилие, — глаз я так и не сомкнула. И в довершение всего читать мне было совершенно нечего!

Вскоре однако, кое-что появилось: коротенькая записка «с извинениями», о которой я говорила, муж нацарапал ее на листке из ежедневника. В том возрасте, когда женщина уже не может дать никому новой жизни, я, как мне показалось, разрешилась собственной смертью; но «будущий отец» ничего не знал об этом «неприятном событии»: он так и сидел в своем зале ожидания, и ему никто не сказал ни про сложность моего перелома, ни про то, что анестезию оказалось невозможно сделать. Я умерла, а он и не подозревал об этом! Записка его показалась мне на удивление запоздавшей… Я возвращалась издалека, он же, по-прежнему очаровательный, нерешительный и легковесный, так и не двинулся с места. Впервые заговорил во мне инстинкт самосохранения, и он гнал меня прочь от него — «Away!» Хватит ходить туда-сюда, хватит уверток: из-за него у меня сломана рука (никому бы не пришло в голову поставить боксировать в одну категорию великана ирландца и низкорослую уроженку Оверни!), из-за него я умерла. И раз умирала я одна, то и жить буду тоже одна.

Время под тусклым светом, струящемся с потолка, тянулось медленно, очень медленно. В палате появился телефон, но мне некому было звонить: все мои родственники, лучшие друзья уехали из Парижа на праздник, дети отплясывали рок на парижских улицах. Никто не знал, где я, что со мной случилось. Никто, только мой муж.