Солдаты Александра. Дорога сражений - Стивен Прессфилд

Но беда в том, что кочевники полны сил, а мы вымотаны, вдобавок нам приходится атаковать снизу. Кони тоже устали, да и почва здесь ненадежная, уходящая из-под ног и копыт. Если животное упадет и придавит всадника, тот уж не встанет. Некоторые парни соскакивают с седел и бегут рядом с лошадьми, чтобы удвоить их резвость. Но все равно добраться до более-менее защищенных щелей удается немногим. Противник налетает с обоих флангов и начинает теснить всех разом, и пеших, и конных, к реке.

Вопрос о победе, разумеется, не стоит — уцелеть бы. Я оглядываю свой десяток, точнее, то, что от него осталось (это Лука, Рыжий, Кулак, Тряпичник, Костяшка и двое братьев, Факел и Черепаха), потом велю всем прорываться за острова. Первым, на острие клина, скачет Лука. Путь нам преграждают конники, вооруженные сложными луками, склеенными из рога и кости. Мое боковое зрение обострено до предела, и оно отмечает, что Удальца, скакуна Луки, поражает стрела. Нет, две — одна входит в грудь, другая в шею. Стрелы торчат и раскачиваются, но могучие мышцы еще работают, и конь по инерции продолжает бежать, хотя глаза его закатываются и белеют.

Лука вонзает копье в горло стрелка. Я нахожусь чуть слева и вижу, как голова этого малого с кукольной неестественностью откидывается назад и как распускается кровавым цветком рана. Копье Луки при столкновении сильно пружинит, но не ломается. Мое собственное копье сломалось давно, все, что осталось при мне, — это сабля — прутик против арсенала тяжеловооруженного конника или пехотинца. У меня на пути возникает неимоверно усатый даан. В руках у него булава, однако я вижу, что у нее сбит набалдашник, и понимаю — это мой шанс. Я скачу на даана, замахиваюсь саблей, но тут что-то словно бы перехватывает и удерживает мою руку.

Боли не ощущается, но, оказывается, я ранен. Стрела, длинная, как плотницкое мерило, и толщиной с большой палец, ударив сзади, пробила мое плечо. Наконечник отвалился, но расщепленное древко выскочило из плоти на добрых три пяди. Первое ощущение — скованность. Рука не повинуется. Она бессильно падает, я роняю саблю. Одновременно приходит неприятное понимание, что тот, кто меня подстрелил, все еще находится за моей спиной и, судя по силе удара, он совсем рядом. И если я сейчас же не уберусь, этот малый проткнет меня снова. Я разворачиваю Снежинку. Прямо передо мной возникает еще один афганский лучник, правда, уже не конный, а пеший. Он стреляет. Я вижу, как резко распрямляется его согнутый лук. Дикарь не промахивается — наконечник стрелы сильно бьет меня в грудь. Тут бы мне и конец, не нацепи я сегодня поверх кожаного доспеха дедов древний нагрудник. Я клял эту железяку невесть сколько раз и столько же раз порывался ее кому-нибудь сбыть, чтобы выручить хоть на выпивку, но дурней что-то не находилось. И вот теперь эта тяжеленная, неприглядная скорлупа спасает мне жизнь. Стрела со звоном, отдающимся в ушах как бой колокола, отскакивает от железа, а сила толчка отбрасывает меня на конский круп.

Все звуки обрываются. Свет странно тускнеет. Мне не двинуть рукой, даже здоровой. Может, я умер? И это ад?

Это вода.

Я в реке.

Инстинкт побуждает меня вцепиться в поводья. Но когда я с плеском выныриваю на поверхность, Снежинка пугается, бьет копытом и пятится. А я валюсь обратно в воду. Враги повсюду, со всех сторон. Видать, на сей раз меня точно «внесут во все книги». Конные степняки затаптывают лошадьми ворочающихся в мутной жиже ахейцев. Для дикарей это привычная практика, и для зверюг, на каких они ездят, тоже.

Какая-то лошадь походя наступает мне на спину, и я, охнув, набираю полный рот ила. Тяжесть нагрудника тянет меня на дно, не позволяя подняться. Я открываю глаза. Древки стрел пронзают серо-зеленую водную толщу. Люди Волка прямо над нами, стреляют в упор. Те, что с пиками, всаживают их в нас, как в больших рыб.

Тут на меня накатывает безумный порыв: я чувствую себя обязанным спасти хоть кого-то. Нашариваю в мутной гуще тело греческого наемника и здоровой рукой стараюсь вытолкнуть его на поверхность. То, что грек никак не способствует своему спасению, страшно злит меня. Потом мне приходит в голову, что он, наверное, мертв, я злюсь еще пуще, и эта злость помогает мне всплыть.

Я выныриваю и вижу лежащего на мелководье Тряпичника. Глаза у него стеклянные, из живота торчат три стрелы. Какой-то даан сдирает с его черепа скальп. Охваченный ужасом, я снова падаю, получаю лошадиным копытом по затылку и не только чувствую, но и слышу, как трещит мой собственный череп. Необходимость глотнуть воздуха заставляет меня взметнуться вверх, и как раз в этот миг прямо передо мной в мутную воду валится дюжий ахеец, спину которого пробило с силой брошенное копье. Метнувший его дикарь спрыгивает с коня, скальпирует еще не успевшего умереть грека и издает торжествующий вопль, вскидывая над головой свой трофей.

С торжеством он поторопился. Это чудо, но грек с окровавленной головой выныривает из воды и вгоняет острие своей пики даану в печень. К нему тут же устремляются еще три дикаря, но наемник сам бросается горлом на собственное оружие, и когда дааны принимаются отрубать ему голову, он уже мертв.

Столь же ужасные сцены разыгрываются по всему берегу. Последнее, что я успеваю увидеть, — это как уводят мою чудесную маленькую кобылку. Запоминается, что афганец, подъехавший к ней, вовсе не петушится и не рисуется, демонстративно радуясь своей удачливости, как это принято у дикарей. Он просто берет мою девочку под уздцы и рысит прочь с видом добропорядочного человека, только что прогулявшегося по рынку и сделавшего там выгодное приобретение.

Я прихожу в себя уже ночью. Рядом Лука, он поддерживает меня. Мы с ним вдвоем прячемся в реке, под берегом. Сидим скорчившись, по горло в воде.

Лоб Луки рассечен саблей, он лишился глаза, вся левая сторона его лица в крови: не разобрать, осталось ли там хоть что-нибудь целым. У него также сломана пара ребер, хотя об этом я узнаю лишь потом, а левое колено повреждено лошадиным копытом. Но, даже пребывая в таком состоянии, мой верный товарищ, обхватив меня сзади обеими руками, не дает мне захлебнуться. Моя голова бессильно откинута, затылок покоится на плече друга. Корни и ветви маскируют наше укрытие. Я пытаюсь заговорить, поблагодарить его, но он шикает — шуметь нельзя!

Мне холодно. Меня мучает жажда. Мой череп периодически пронзает такая боль, что я от нее почти слепну. Однако древко стрелы из плеча уже не торчит: Лука вырвал его. И вообще, он спас мне жизнь. Я чувствую себя виноватым и прошу его бросить меня. Одному легче выбраться из такой передряги. Лука шлепает меня двумя пальцами по губам.

— Ты просто не в себе, Матфей. Тише.

Я снова теряю сознание. А очнувшись, вижу, что луна, которая висела высоко над моим левым плечом, теперь светит справа.

— Можешь ты сидеть сам?

Я нахожу подходящий корень и цепляюсь за него, освобождая одним богам ведомо сколько времени поддерживавшего меня Луку.