Зачистка - Николай Иванов

Бауди, оглядываясь, начал отступать назад, но в это время за его спиной открылась ожесточенная стрельба. Чеченец напрягся, хищником оглядел горы, примеряя место, где могли пройти отряды боевиков. Орешко осел под валуны, и Бауди, более не таясь, побежал вниз, к тропе, желтым изгибом коснувшейся склона и вновь укрывшейся в зарослях. Там подхватил с земли окурок, прислонил к нему палец, ожегся и бросил взгляд на лейтенанта. Орешко попытался сделать вид, что не понимает гнева чеченца, но тот и не думал спорить. Одним рывком оказался рядом.

— Сколько их было? Сколько, я спрашиваю?

— Много, — выдавил Костя. — Я не успел, они…

— Будем считать, что ты ничего не видел, — вдруг бросил спасательный круг переводчик. Вскинул автомат, поправил разгрузочный жилет-лифчик, увешанный боеприпасами и перевязочными пакетами. — Но ситуацию спасать надо. За мной.

Но не лохи, ох, не лохи были боевики, который год не выпускавшие из рук оружие. Как не гоношились, не считали себя хозяевами положения, отходы свои прикрывали и вперед без разведки не совались.

Не успели Орешко и Бауди перебежать через высотку наперерез банде, из зарослей застрочил автомат. Свой, родной, Калашникова. И пули прожгли воздух над головой тоже свои, наверняка в Туле выточенные. С оружием в Чечне все шло на букву «г», как бурчал начальник артвооружения, выдавая боеприпасы на выход. Подразумевал при этом Гайдара и Грачева, в свое время оставивших Дудаеву целые склады оружия. Для борьбы с коммунистами и на поддержку демократии. Теперь получается, что вся Россия — коммунисты, а Чечня — оплот демократии? Сюда бы их, таких добреньких и мудрых. Или лучше не надо, Гайдар поставил страну на колени, Грачев уже посылал войска под Новый год брать Грозный и положил сотни, если не тысячи бойцов…

Сейчас под камни всего двух разведчиков уложил оставленный в засаде какой-нибудь пацан. Бауди нырком успел пролететь в мертвую зону, а когда не дождался лейтенанта, в раздражении оглянулся.

Десантник, схватившись за живот, катался средь камней. Достала, родная, достала, остроносая. Не пожелала расшибить лоб о камни, отыскала для себя мягкую и теплую цель, с удовольствием пробила легкую для себя преграду из кожи, завертелась от нежданного счастья внутри тела, клочками сена разрывая и разбрасывая то лишнее, что мешало устроить берлогу. И кто же придумал-то сделать ей смещенный центр тяжести? Так бы, по старинке, прилетела, впилась, даже застряла — ну и сиди тихонько, жди своего часа, пока появится доктор. Звякни потом о дно лотка, останься сувенирным подарком детям и внукам. Нет же, и берлоги ей мало, и надо в одном месте войти, а в другом — обязательно вырваться, разрывая тело в клочья. Нельзя сейчас ловить на себя пули. Плохо от этого. Больно. Смертельно больно.

— Я сейчас, — крикнул Бауди.

Но «сейчас» не получилось: близнецы-подружки удачливой пули прошили весь склон, разделявший разведчиков. Так цыганки ограждают свою товарку, которая уже начала воровской торг с попавшим на удочку простаком…

— Сейчас, сейчас, — шептал уже больше для себя Бауди, перемещаясь вдоль зоны обстрела и выискивая в ней хоть малюсенькую брешь, всего лишь узенькую щелочку, в которую можно будет протиснуть свое худое тело.

Но он не успевал. Пусть и редкими, но цепочками по пять человек к раненому перемещались боевики. Едва увидев их то появляющиеся, то исчезающие в мареве черные головы с зелеными лентами по лбу, Орешко, забыв о пульсирующей, захлебывающейся собственной кровью ране, потянулся к оружию. Пальцы хватали лишь камни, колючие ветки, но сталь, гладкая родная и надежная сталь автомата исчезла, она потерялась сразу же, едва он выпустил ее из рук, когда катался от дикой боли. Пули — цыганки-сволочи, не только разрывают свою жертву, они заставляют разжимать пальцы, держащие оружие, принуждают забывать противника и заниматься только болью, которую они причинили. Этим страшны, а не смещенным центром тяжести…

Боевики разглядели их, находившихся отдельно: солдата и его автомат. Или офицера и автомат. А чтобы не ошибиться в погонах — раненого федерала и его оружие, испуганно сжавшееся, замершее на солнцепеке в нескольких метрах от хозяина. Только что заставлявшее десятки людей плясать под свою дуду, царствуя, повелевая, принуждая становится перед собой на колени или даже падать ниц, оно, выпушенное из рук, вдруг само сделалось беспомощным, умоляющем о пощаде. Куском железа, пусть и выточенном по лекалам самых известных оружейных кутюрье.

Вскинулось другое оружие. Изготовленное по тем же самым образцам, из того же самого материала, но находившееся в других руках. А значит, тоже ставшее противником — оружие в бою не признает ни пола, ни званий, ни друзей, ни врагов. Псом служит тому и женщиной признает только того, кто возьмет на руки.

Поднявший автомат молоденький боевик, которому и форма еще была велика, и которому доверили-то выстрелить по раненому скорее всего потому, чтобы превратить из волчонка в настоящего волка, чтобы замарать кровью и прописать навек в отряде, целился долго. И дождался своего.

Меня.

Мне хватило этих секунд промедления, чтобы, выскочив на опушку, увидеть и Орешко, и снайпера. Не целясь — если не попаду, так напугаю, — плеснул остатками живительной огненной влаги из рожка. С какой-то дури в магазин затесался трассирующий патрон, он и показал, как наискосок прошило широченную, с чужого плеча форму боевика. Плотно прошило, потому что даже в этом мешковатом балахоне пули нашли для себя цель и усладу, опрокинули худое тельце, и оно, в точности повторяя извивы русского офицера, принялось искать себе место на Земле и во Вселенной, где нет боли.

Трассер с потрохами выдал и меня. Точнее место, откуда были произведены выстрелы. И хотя я успел отпрыгнуть в сторону, головы поднять не мог несколько секунд, наивно, бесполезно, глупо, но инстинктивно прикрывая ее руками. Зато наше появление с Урмановым, наша стрельба дала ту самую брешь, сквозь которую смог протиснуться к Орешко мой разведзверь Бауди. Ради которого я просил:

— Приказать не могу, но если кому выпадет в бою прикрыть Бауди, тому наверняка будут прощены все грехи.

Лейтенант, обреченный болью на неподвижность, тем не менее увидел бегущего к нему Бауди. Единственное, чем Орешко мог помочь своему спасителю — это держать под контролем противоположный скат высотки с грудой камней, за которыми так легко можно спрятаться. И едва повернул голову, среди каменного нагромождения мелькнул огромный боевик с кинжалом в руке. Может, и не был он огромен, может, и не с ножом вовсе был, но то, что их с Бауди хотели взять живыми — тут и к бабке ходить не нужно было. О, какой куш шел в руки банде, какое наслаждение испытали бы там от возможности вздыбить весь род единоверца, ушедшего в услужение к русакам. Как бы вздыбили самого русака…

Так думали, так мечтали. Но только лежал на пути к этому их желанию десантный лейтенант Костя Орешко с развороченным животом. Сейчас не узнать, как все произошло в точности, но в наградном листе я написал: «Спасая от пленения разведчика «Бориса», подорвал себя и боевика гранатой». И это был не придуманный мной подвиг, потому что знаю: человек за жизнь борется до последнего мгновения. А если уже и не борется, все равно хочет верить, что жизнь не оборвется. Самопожертвование — это поступок. И воспитание. В Рязанском воздушно-десантном Костю воспитали так: при опасности, не имея возможности спастись, надо из последних сил вытащить из «лифчика» гранату и, удерживая очень удобную, специально под руку сотворенную скобу, вытащить за колечко чеку. Два загнутых в разные стороны усика. Теперь боек, который воспламеняет запал, удерживает только скоба. Отпусти ее — она под напором пружины сама отлетит как можно дальше в надежде, что осколки от взрыва не заденут ее узенькое изогнутое тело. А граната — оборонительного действия, радиус поражения осколками — до двухсот метров, поэтому бросать ее желательно из укрытия и как можно дальше. А если нет сил не то что на бросок, а просто разжать пальцы, то хотя бы сделать это в сторону противника…