За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Но и мусульмане привлекали внимание к царившему у них, по их словам, беспорядку. Мужчины просили помощи в конфликтах с непокорными женщинами, несмотря на то что отвергали официальное вмешательство в другие аспекты их жизни. В 1746 г. один чиновник из Уфы доложил, что часто получает доносы от мужей на жен, которые творят всякого рода «непотребность», в частности покидают мужей. Из прошений, направленных в екатерининскую Уложенную комиссию в 1767–1768 гг. от жителей Свияжского уезда Казанской губернии, видно, что мусульмане-мужчины смотрели на режим как на гарант определенной концепции брака. Причина многих споров заключалась, по словам просителей, в том, что женщины действовали против воли своих мужей. Они принимали от жениха или мужа деньги и другое домашнее имущество в качестве брачного выкупа (калым), но затем бросали своего нареченного или выходили замуж за другого мужчину, не возвращая выкуп. Просители жаловались, что эта проблема сохраняется из‐за того, что у мусульманских властей нет полномочий по принуждению. Когда женщины отказываются возвращать калым, «принуждены бываем мы просить на таковых в канцеляриях судом; но как на то российских законов не имеется, отсылаемы бываем мы по произведении судов для разобрания к нашим абызам». Просители добавляли, что многие женщины даже «крестятся в российскую веру», чтобы не возвращать денег, и «отчего претерпеваем мы татары напрасные убытки и разорение». Они просили, чтобы женщин законом обязали возвращать долг, и даже требовали, чтобы мужчины могли добиваться возврата «по закону нашему у своих абызов» и чтобы власти «в судебных российских местах в том нас татар не судить». Они соглашались на то, чтобы женщины, удержавшие калым через переход в православие, привлекались к суду в государственных судебных инстанциях, но просили, чтобы затем власти выдавали этих женщин «неудержно»[215].

По мере того как эта сеть государственных судов после 1775 г. охватывала все больше губерний, все больше мусульман начинали видеть в ней инструмент в борьбе против супругов и соперников. Суды часто воспринимались как продажные, дорогостоящие и затратные по времени и не сразу вытеснили менее формальные механизмы улаживания ссор в махаллах. Тем не менее они привлекали тяжущихся, которые могли прибегать к судебным органам вне государственного контроля. Екатерина и ее наследники позволили многим народам судить дела самого разного рода в соответствии с «обычаем».

Поэтому, чтобы оградить «инородцев» от злоупотреблений имперской правовой системы, закон 1822 г. вновь подтвердил право подданных из этой административной категории оставаться неопределенное время под юрисдикцией «обычного права»[216]. Законодатели воспринимали эту уступку как временную меру, ожидая, что народ разовьет правосознание и постепенно примет европейские правовые принципы.

Тем временем режим сохранил за собой полномочия определять границы области обычая. Обеспечение права апелляции размывало грань между обычным и царским правом. Российские самодержцы выражали презрение к кодификации законов, независимому судейскому корпусу и вообще юристам. Но со времен Петра Великого правители пропагандировали свое верховенство как стражей правосудия, источники «благополучия» и «счастья» своих подданных. Поэтому, когда в 1802 г. мусульмане-мишари и тептяри в Оренбургской губернии жаловались на «притеснения, жестокости и разорения» со стороны местного земского суда, царь приказал военному губернатору Н. Н. Бахметеву открыть эти «злоупотребления» и положить им конец, «чтобы безгласный и отдаленный сей народ не был отчужден от силы и покровительства общих законов»[217]. Таким образом император защищал всех своих «детей» от несправедливости.

Законодатели руководствовались этим обещанием, но формировали политику в основном ad hoc, реагируя на отдельные просьбы мусульман о вмешательстве. Несмотря на долгий опыт управления мусульманами, власти мало что знали об исламском праве. Как и в других вопросах, связанных с этой религией, они ориентировались на османский опыт. Дипломаты и путешественники давали подсказки, а европейские тексты посредничали между царским и османскими мирами. В «Сокращении магометанской веры» (1784) описывалась религия, которая регулировала семью схожим с основными христианскими доктринами образом, хотя турки и заблуждались в своей теологии. «Турецкая вера» осуждала сексуальную распущенность и обязывала мусульман вступать «в супружество» и «сколько возможно стараясь сохранить верность, любовь, честь, благоговение к родителям, и ничего не делай противного их воле»[218].

В поисках сходства между православием и исламом власти дошли и до осмысления роли «магометанского духовенства» в контроле над обрядами и заповедями религии. С 1788 г. исламское руководство в Уфе было наделено правом регулирования семейных дел мусульман. Вопреки возражениям некоторых губернских чиновников уфимский генерал-губернатор поддержал передачу семейных дел из гражданских судов в новое учреждение, отчасти потому, что это освобождало суды от «великой тяжести и премножества» таких дел, о которых «кажется лучше и к большему удовольствию народов могут рассудить по закону их духовные особы»[219].

Первоначальный архитектор ОМДС Осип Андреевич Игельстром старался привнести в мусульманскую семью некую дисциплину, которая соответствовала бы нормам, навеянным православным каноническим правом. Он присвоил мусульманским «духовным чинам» поддержанную государством монополию на контроль над браками и разводами. Требование, чтобы клирики участвовали в том и другом, расходилось с прежней практикой, согласно которой люди без особого статуса улема могли удостоверять брачные контракты, совершать свадебные обряды, свидетельствовать при разводе и выступать в качестве всякого рода посредников. Игельстром требовал, чтобы расторжение брака происходило «по согласию обеих сторон». Губернатор утверждал, что «не всегда наблюдается в том справедливость и законоположение», а потому предлагал, чтобы каждый «магометанского закона духовный чин», председательствующий в деле о разводе, был обязан подать рапорт с детальным обоснованием судебного решения в ОМДС, которое имело право «уничтожить решение его».