Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

– Вы что, меня гипнотизируете? – насмешливо спросила Оливия, разозлившись. – Ну так я не ребёнок, мистер Смит, и во всякие такие штучки не верю.

Музыка играла всё громче, но Оливия почему-то хорошо слышала иллюзиониста. Его голос проникал ей в голову, минуя звуки оркестра. Он давал ей указания совершенно будничным тоном, как если бы им обоим предстояла всего лишь обычная репетиция, а не выступление перед многоокой, подобно Аргусу, шумной и пёстрой толпой.

Они вышли на сцену вместе, и Оливия, вспомнив совет Эффи, коснулась правой пяткой досок, отполированных ногами сотен артистов. В зал она старалась не смотреть. Понизу сцены сияли жёлтым огни рампы, чуть выше, в оркестровой яме, над пюпитрами музыкантов мерцали, как болотные огоньки, синеватые лампочки – всё вместе сливалось перед её глазами в многоцветную ленту.

Вдруг осветитель направил на неё прожектор, и Оливия едва удержалась от того, чтобы не начать метаться по сцене, как мышь, которую застали ночью в кладовой. Она замерла, но, вспомнив наказ Эффи, скрыла свой ужас за широкой улыбкой. Послышались аплодисменты.

…И его помощница, очаровательная дебютантка мисс Зельда! – аплодисменты усилились, следом пришла вторая волна – выкрики из партера, дружный перестук подошв на галёрке, приветствия дебютантке.

Оливия решилась поднять взгляд. Бледные лица на фоне чёрного и серого там, где места в зрительном зале занимали джентльмены, яркие цветные пятна – там, где сидели дамы в нарядных шляпках. Были и дети – много детей – и они смотрели на неё и на Рафаила так, словно и правда верили, что чудеса в этом мире возможны.

Может, эта мысль придала Оливии сил, а может, сыграли свою роль изнурительные репетиции и наставления Бродяги. Ужас отступил. Дыхание выровнялось. Теперь она слышала и приказы Рафаила, которые он отдавал незаметно, почти не двигая губами, и отдельные фразы в зрительном зале. Её обострённого слуха достигали и щелчки возвращавшегося на сцену пустого кресла, и дружный возглас изумления, вырвавшийся у зрителей, когда она исчезла, а последующий за этим шквал аплодисментов, когда она, стараясь не закрывать глаза от бившего в них яркого света прожекторов, триумфально возникла позади пустых кресел последнего ряда, и вовсе её оглушил.

Движениями, отработанными на репетициях до автоматизма, она кланялась зрителям, посылала им воздушные поцелуи, подносила Рафаилу реквизит, отвлекая от него внимание, входила в магический шкаф и, когда дверцы закрывались за ней, занимала особое место в правом углу, подтягивая зеркальную стенку за тонкий проволочный крючок так, чтобы скрыться за ней, а потом, после условного сигнала, возвращала её на место и выходила к публике с серебряным подносом, на котором стояло несколько хрустальных бокалов, наполненных шампанским.

(Всё это помещалось в тайник заранее и, чтобы напиток пузырился и пенился, словно Оливия и правда силой магии переносилась из шкафа в буфет и обратно, она всыпала в каждый бокал щепотку соды. Шампанским угощали зрителей из числа тех, кто сидел на самых дорогих местах, и это неизменно приводило публику в восторг.)

В этот раз в зрительном зале было не видно твидовых леди с блокнотами, зато галёрку сплошь заполнили мальчишки – шумные, нетерпеливые и не прощающие ошибок. Однажды, когда Оливия замешкалась и выпала из ритма представления, оттуда донёсся презрительный свист и недовольный стук башмаков. «Поворачивайся живей, дамочка! Это тебе не по Стрэнду разгуливать!» – под дружный хохот собратьев выкрикнул самый находчивый из остряков, и Оливия почувствовала, как под толстым слоем грима её лицо заливает краска.

Тем не менее она улыбалась. Улыбалась, когда чуть не сорвала номер с сундуком и записками, появлявшимися в нём загадочным образом. Улыбалась, когда один из приглашённых на сцену, хитренько на неё поглядывая, записал своё имя так витиевато, что она тут же догадалась – он знает подоплёку фокуса и нарочно старается усложнить ей задачу! Оливия улыбалась даже тогда, когда споткнулась на ступеньках, ведущих в зрительный зал и если бы не джентльмен с пышными усами, вовремя подоспевший на помощь, то растянулась бы у всех на глазах к великому удовольствию ехидных мальчишек с галёрки.

Под конец номера Оливия двигалась механически, как кукла, и Рафаил, заметив это, свернул заключительную часть, насколько было возможно. И всё же провожали их бурными аплодисментами. С галёрки доносились неразборчивые выкрики и свист, но их перекрывали возгласы «Браво!» и шумные хлопки из зала. Когда Оливия покинула сцену, от напряжения у неё дрожали колени, и, казалось, невозможно было вообразить, что когда-то она считала артистов мюзик-холлов бездельниками, несущими всякий вздор ради забавы.

* * *

Соломенного цвета, с пузырьками, щекочущими нос, шампанское было почти ледяным и очень вкусным. Рафаил решил, что оба они заслужили вознаграждение и могут не ждать остальных.

– Не так уж плохо, как можно было того ожидать, – произнёс он вместо тоста, поднимая бокал и с любопытством рассматривая сестру Адамсона. Яркий грим превратил её в другого человека, и только глаза остались те же – серо-голубые, внимательные, взволнованно сияющие сейчас от пережитого испытания. – Может, из тебя и выйдет толк, девочка.

Он отпил из бокала, прикрыл глаза и запрокинул голову, смакуя напиток. В свете настенных ламп в чёрной бороде блеснули волнистые серебряные пряди.

– Вы правда считаете, что я справилась?

– Посмотрим. Всё зависит от того, придут ли они в следующую субботу, чтобы проверить, стала ли ты расторопнее.

– А мальчишки? Те, что на галёрке?

– Мальчишки… – Рафаил Смит поморщился. – Сущее наказание. Скажи спасибо, что они сидят на галёрке. Однажды такие вот сопляки невесть где раздобыли контрамарки в первый ряд и испортили мне номер. Затолкали в подзорную трубу, из которой я извлекаю цветы для дам и сигары для их супругов, живую жабу. Да ещё здоровущую такую, – он поставил бокал на край стола и развёл ладони, демонстрируя размер земноводного.

– Я тоже сегодня чуть было не испортила номер, – повинилась Оливия. – Сама не знаю, как так вышло. Записки я укладывала аккуратно – заломов не было, я проверяла! И в ключ они поместились легко, без всяких усилий.

– Бумага, – флегматично пояснил Рафаил Смит. – У меня кончились старые запасы, и я взял на пробу тонкую писчую бумагу Бреддока. Так вот, как выяснилось, она никуда не годится. Тут штука в том, девочка, что если мы возьмём самый тончайший пергамент, то кое-кто из публики может догадаться, для чего это нужно. Нельзя давать зрителям фору, они не за то нам платят, чтобы получить разгадку иллюзии.

– А за что же они платят, мистер Смит? За то, чтобы быть обманутыми? То есть мы с вами обманываем зрителей за их же деньги?