Одиссей, сын Лаэрта. Человек космоса - Генри Лайон Олди

«Что — тогда?»

«Бог не может укрыться от бога. Мы увидим друг друга над развалинами Трои. Вы увидите нас, какие мы есть; мы увидим вас, какими вы стали. Так уже было однажды. Я не знаю исхода, но, скорее всего, тебе с этого момента будет некуда возвращаться. Или ты просто не захочешь: возвращаться. Забудешь, что это значит. Мы ведь похожи, рыжий... знаешь, я-не вернулся».

%%%

Одиссей зашел поглубже в море. Зачерпнул воды, но умываться раздумал. Просто смотрел на влажные звезды, на живое серебро в ладонях.

— Задача для безумца. — Смех вышел искренним, и Ангел за спиной поднял с песка кадуцей, словно для защиты. — Удерживать крыс в смертельно опасном углу, в то же время не позволяя им стать волками. Потому что драка волков в крысиной норе разрушит нору. Ты прав: мы похожи больше, чем хотелось бы. Если я утром скажу Аяксу, что его запредельная мощь пагубна, он рассмеется мне в лицо. О хитрый Ангел, ты нашел единственно нужные слова: если мы перейдем межу, я не смогу вернуться. Скажи еще: взятие города по-божески — это последний предел?

— Нет. Последний предел — победа над равным. Я обокрал Семью, и родичи не сумели отыскать похищенное. Еще я обманул деда, заставив Атланта принять на плечи небо. Но это я... кража, ложь в одеждах правды. Хитрость.

Бог на побегушках. Пустышка. Остальные для победы убивали. Так им было проще.

Он осекся. Глухо поправился:

— Так нам проще. Так мы понимаем ее: победу. Именно поэтому мы обязательно вцепимся друг другу в глотки. С вечным боевым кличем: «Любой ценой!» И проклятый Ахиллес наконец сыграет в предназначенную ему до рождения игру: разрушение миропорядка. Сыграет от земли до неба: убивать себе подобных. Без разбора. Всех, кто рядом; кто хочет играть, и кто не хочет играть. А Сторукие на сей раз не придут на помощь гибнущему Номосу. Не смогут оставить Тартар без охраны. И кто бы ни победил...

Растопырив пальцы, Одиссей смотрел, как текут серебряные нити.

— Это очень просто, — задумчиво обронил он. — Проще простого. Потому что лук и жизнь — одно. Ангел, если ты передашь Семье, что я. Одиссей, сын Лаэрта, берусь убить любого из ахейцев, кто вплотную приблизится к рубежу изменения, — мне помогут ненадолго добраться до Тенедоса?

— Ты безумней, чем я полагал. Обещать убить любого нового бога...

— До сих пор я выполнял все свои обещания. Ну как?

— Хорошо. Значит, Тенедос? Этот островок на самой границе котла... Да, думаю, ты доберешься. И что: вкусив свободы, вернешься обратно под Трою?

Рыжий улыбнулся:

— Я вернусь.

%%%

...Серебро предало меня! Мое серебро в моей крови. Наше — в нашей. Проклятый Ангел сказал ровно столько, сколько требовалось. Чтобы нельзя было понять, но можно видеть и делать. О, представляю, как хихикал на Островах Блаженства старый бог, получивший амнистию в обмен на Кронов котел! Потирал ладошки, вспоминая угрюмые бездны Тартара, ухмылялся в усы, если они у него есть. Сыщется ли наслаждение выше, острее и яростней: дети, низвергнувшие тебя с высот, как ты прежде низверг своего отца, повторяют роковую ошибку?!

И просят тебя, старый бог, хитрый бог, о помощи... Воюя по-человечески, я бежал наперегонки с серебром в собственной крови. Козни, ложь, западня, удар в спину — и чудеса, совершаемые день за днем. Чудо, чудовище. Деды, отцы, сыновья. Одной крови: серебро росы в бутоне шиповника. Одной сути: любой ценой! Не хочешь быть героем? — будешь мертвецом. Или нетленным владыкой эфира. Царство нам небесное. Таких, как мы, нельзя прижимать к стенке: мы можем уйти в небо. Уйти без возврата, без надежды хотя бы выкрикнуть, обернувшись через плечо: «Я вернусь!» — ибо если и вернемся, то вернемся уже не мы. С детства видя невиданное, я путал тени с богами, чтобы однажды узнать в убийственном прозрении: они и впрямь похожи. Те и другие никогда не возвращаются. Прежними — никогда.

Да, мой Старик? Ну что же ты? Хихикни, потри ладони!

«Ты сердишься, значит, ты не прав. — Старик сел рядом на корточки, примостив на коленях тень копья. — Иди спать. Завтра много дел».

И я пошел спать. Долго ворочался, скрипел зубами. А потом увидел два сна: злой и добрый. В злом сне я был на Итаке. Моя жена не любила — она обожала меня. Отец изнасиловал любимый сад, чтобы осыпать цветами следы моих ног. Мама вместе с нянюшкой по вечерам пели мне гимны вместо колыбельной. Мой сын завидовал мне смертельной завистью, мечтая стать таким же. Если для этого понадобится оскопить родителя или сбросить в бездну: пусть. Ведь последний предел: победа над равным. Я был на Итаке, но это уже ничего не значило. Я навсегда потерял дом; корабль остался без якоря. И в рабынях у меня была сова, и олива, и крепость.

В добром сне она любила меня: крепость, сова и олива. Пришла во тьму шатра, тихонько легла рядом. Была нежна и томительно-покорна. Молчала. Я благодарен тебе за твое молчание, синеглазая, я никогда не встречусь с тобой в небе, чтобы сравнить крепость твоего копья с любовью моей стрелы!.. Молчи, пожалуйста, молчи...

Жаль, она все-таки заговорила.

— Папа кивнул, сдвинув брови, — сказала она за миг до исчезновения. — Если ты выполнишь обещанное, благодарность Семьи превысит все ожидания.

— Не сомневаюсь, — ответил я. И змеи ползли с алтарей. Было только очень жаль доброго сна, оказавшегося на поверку злой явью.

Наутро Одиссей велел готовить «Пенелопу» к отплытию.

Человек выше смертного смотрит...

Еврипид, «Вакханки».

Море прихорашивалось, строя небесам глазки. Есть такие нардовые румяна, с блестками: искрилась каждая волна. Кружево пены соперничало белизной с первым снегом. Разбежаться, махнуть через борт... рухнуть плашмя в жгучие брызги, огласив простор воплем счастья. Чаек распугать: вдребезги. Одиссей стоял на носу, скучно глядя перед собой. Скука спасала от лишних мыслей. За спиной крякали гребцы, без особого воодушевления проклиная полный штиль, и пустовала на корме будка кибернетиса[40]: править кораблем было ни к чему.

Ангел сдержал слово.

Уже знакомые стеклистые нити, еле различимые в брызгах пены, клубились перед «Пенелопой». Временами сплетались в странный узор: сотня луков, связанных тетивами меж собой, или прожилки на листьях оливы, рассеченные зигзагами молний. Плохо видно. Гребцам не видно вовсе. Или притворяются, хитрюги. Вон, песню затянули:

Остров Заката

Манит покоем,

Ручьями плещет.

Не пей, о странник,

Из тех ручьев.

Покой опасен,

Покой обманчив...

Зыбкое марево колыхнулось, встревоженное песней. И снова пошло плести тенета, увлекая корабль за собой. К малому, ничем не примечательному островку по имени Тенедос. На самой границе котла. На самой... Словно тысяча рук вцепилась в одежду. Тысяча когтей — в кожу. Тысяча криков — в душу. Тысяча недоубитых врагов: эй! куда?! Лишь сейчас рыжий в полной мере ощутил, что хотел сказать Ангел, произнося: «Как только оказываешься снаружи, все твое естество тянет тебя обратно. Противиться нет сил...» Одиссей еще не оказался снаружи. Но уже: тянуло. Вернись! — покинутой женой голосила тоскующая Троя. Вернись!.. — взывала оставленная на произвол судьбы война. Вернись, молю! — надрывно пели берега Скамандра, и серебро в крови плавилось, сжигая сердце.