Апостол зла - Фрэнсис Пол Вилсон

— Какой-то электроприбор...

— Ну, проводка старая, как и сам дом. Не приспособлена для современной техники. Где-то слишком часто перегревалось, и вот... — Он завершил фразу выразительным пожатием плеч.

Но сказал более чем достаточно, чтобы Билл ощутил слабость и тошноту. Даже сейчас, уходя от могилы и пускаясь в бесцельные блуждания, он чувствовал, как перехватывает горло. Он не открыл шефу Моргану, что не вся проводка была старой. Зимой он потратил два выходных, собственноручно переоборудовав несколько помещений.

Господи, что, если пожар начался на одном из распределительных щитов, которые он заменил? Но он сделал это еще в январе, два месяца назад. Искра наверняка возникла в старых проводах, до которых он еще не добрался. И все же Билл ужасался самой возможности, что мог оказаться хотя бы отчасти виновником страшной смерти родителей.

Он остановился и огляделся. Где он? Брел прочь от могилы куда глаза глядят, проходил, кажется, мимо дубов и теперь почти поднялся на следующий холм кладбища Толл-Оукс, покрытый могильными плитами. На Толл-Оукс не было величественных памятников, на всех могилах лежали одинаковые плоские гранитные надгробия; это должно означать, что не важно, кем ты был при жизни, — в смерти все равны. Мысль эта, пожалуй, нравилась Биллу.

Откуда-то слева в глаза ему бросился клочок растительности, темно-зеленой травы. Трава на Толл-Оукс только начинала менять зимний коричневый цвет, но зелень на этом небольшом участке казалась почти тропической.

Заинтересовавшись, Билл подошел и в изумлении замер. Он узнал могилу прежде, чем смог прочесть табличку. Она принадлежала Джиму Стивенсу.

Его закружил поток воспоминаний, особенно воспоминаний о том дне, когда он стоял на этом же самом месте вместе с женой Джима Кэрол и смотрел на тот же клочок земли, только покрытый мертвой травой в окружении живой зелени. Сегодня трава над могилой такая зеленая, такая идеально ровная, словно...

Билл наклонился, провел рукой по изумрудным травинкам. И, невзирая на окружающую обстановку, несмотря на тоску и ужас последних трех дней, усмехнулся.

Пластик.

Подсунул под край палец, копнул. Пластиковый ковер приподнялся, обнажив пятно промерзшей, коричневой, голой земли. Улыбка его угасла, когда он понял, что почти за двадцать лет садовники Толл-Оукс так и не смогли ничего вырастить на могиле Джима. Он поднял глаза на гранитную плиту с медной табличкой.

— Что за история, Джим? — вслух спросил он. — Что здесь происходит?

Ответа, разумеется, не последовало, но Билл ощутил, как вдруг екнуло сердце в груди, когда он увидел даты на табличке Джима: 6 января 1942 — 10 марта 1968.

Десятое марта. Сегодня тринадцатое. Его родители сгорели заживо три дня назад... на рассвете десятого марта. И ветер над Толл-Оукс показался холодней, и солнечный свет стал меркнуть. Билл опустил конец пластикового ковра и поднялся на ноги.

Он начал спускаться с холма, а в голове у него бурлило. Что здесь происходит? Джим Стивенс, его лучший друг, погиб насильственной и ужасной смертью десятого марта, а теперь, через два десятилетия, и родители так же ужасно погибли... десятого марта.

Совпадение? Разумеется. Но он не мог отделаться от предчувствия, что это какой-то знак, какое-то предупреждение.

О чем?

Он отогнал эти мысли. Дурацкие суеверия. Вернулся на могилу родителей, произнес последнюю молитву над их гробами и направился к своей машине.

Все мальчики в приюте Святого Франциска поджидали наставника, кружа, словно пчелы возле улья, у дверей кабинета. С момента пожара он только раз забегал сюда на несколько минут, пробравшись, как тать в нощи, только чтоб взять смену белья и одежду и поспешить назад на Лонг-Айленд, где отец Леско, священник прихода Скорбящей Богоматери, предоставил ему койку в своем доме на время отправления поминальной и заупокойной службы, но был уверен, что все мальчики знают о случившемся. Особенно потому, что очень многие не осмеливались взглянуть ему в глаза нынче утром, когда он здоровался с ними, называя каждого по имени.

Что за разговоры звучали в этих коридорах в прошлую субботу? Он словно слышал: «Эй! Знаешь? Вчера ночью старики отца Билла сгорели на пожаре!..» — «Да что ты? Не может быть!» — «Да! Сгорели дотла!..» — «Он вернется?..» — «Кто знает...»

Билл знал. Он всегда возвращается. И всегда будет возвращаться, пока этот дом не закроют. Никакие личные утраты, сколь бы тяжкими они ни были, не заставят его отказаться от выполнения своего обета.

Только несколько мальчиков улыбнулись ему. Они что, не рады его возвращению?

Когда он вставлял ключ в замок на двери своего кабинета, вперед шагнул Марти Сеста.

Он был в приюте одним из самых старших и самых больших мальчиков. Склонен несколько задаваться по этому поводу, но в принципе хороший парень.

— Вот, отец, — сказал он, пряча свои карие глаза, и протянул конверт такого размера, как те, в которых пересылают официальные извещения. — Это от нас.

— От кого «от нас»? — спросил Билл, принимая конверт.

— От всех нас.

Билл распечатал послание. Внутри лежал лист бумаги для рисования, сложенный вчетверо. Кто-то нарисовал солнце, скрытое тучей. Ниже шла ровная зеленая линия, из которой торчали цветы, смахивающие на тюльпаны. В воздухе висели выведенные печатными буквами слова: «Нам очень жаль ваших маму и папу, отец Билл».

— Спасибо вам, мальчики, — удалось выговорить Биллу сквозь постоянный спазм в горле. Он был тронут. — Это много для меня значит. Я... мы увидимся с вами со всеми попозже, ладно?

Все закивали и замахали руками и убежали, оставив Билла в одиночестве размышлять о детях, об этом непостижимом чуде, и о том, что они способны сказать кусочком бумаги и несколькими цветными карандашами. Он мог надеяться, что завоевал симпатию некоторых из них, но никогда не ожидал такого единодушного ее выражения. Он был глубоко тронут.

— Вы горюете? — произнес знакомый тоненький голосок. В дверях кабинета стоял Дэнни Гордон.

— Привет, Дэнни. Да, я горюю. Очень.

— Можно с вами посидеть?

— Конечно.

Билл опустился в кресло и позволил Дэнни запрыгнуть к нему на колени. И вдруг ледяной зимний холод, с воскресного утра сковывавший его душу, улетучился. Ощущение дрейфа по волнам исчезло. Зияющая пустота начала заполняться.

— Ваши мама и папа на небесах? — спросил Дэнни.

— Да. Я уверен, что они там.

— И они не вернутся?

— Нет, Дэнни. Они ушли навсегда.

— Значит, теперь вы такой же, как мы.

И тогда ему все стало ясно. Трогательный рисунок, выражение сочувствия. Они давно были гражданами страны, в которую он только что эмигрировал. Они приветствовали его в той земле, где никому не хотелось жить.