Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

лету она настолько оправится, что мы снова поедем в Нью-Йорк; что в больнице она будет ходить только в шелковых халатах и вскружит голову всем медбратьям, но это все туфта. Она не поправится. Я знаю, чувствую.

Она оттолкнула меня, вскочила, пнула свой скутер, мой – и обессилела. Потому что самое худшее было не впереди, оно происходило сейчас: незнание, ожидание. Чего? Того, о чем нельзя даже упоминать. Закрытые окна, запах лекарств, молчание, в которое погружаются все комнаты, когда в доме тяжело больной; иссякающая постепенно радость.

Твою жизнь всегда разрушает какая-нибудь новость, и потом ты можешь сделать глубокий вдох, успокоиться, поверить, будто надежда еще есть, пытаться найти в результатах анализов улучшение в ноль целых с запятой, убеждать себя, что выход найдется, когда вызовут очередное светило, потому что реальность не может быть так жестока.

Но она жестока. И хотя тем ветреным утром в День святого Стефана, на бельведере, перед потемневшим морем с пробиравшимися на Эльбу паромами, нам с Беатриче было всего по четырнадцать, мы уже знали, что будущее – это такое время, которое лишь отбирает и ничего не прибавляет.

Часть II

Несчастье и восприятие

(2003–2006)

13

«Достояние навеки»

Минуло два дня с прочтения этих дневников. И что по существу изменилось в моей жизни? Ничего. Правда, сегодня я под надуманным предлогом ушла с работы пораньше – так, без причины, просто захотелось. Прошагала мимо химчистки, но внутрь не зашла, хотя мне нужно было забрать две куртки. И даже не почувствовала себя преступницей оттого, что задержала оплату счета за коммунальные услуги.

Я себя не узнаю: эта бунтовщица не я. На самом деле я просто все время думаю о нас двоих в Т. в начале двухтысячных. Я так долго душила их, эти воспоминания, что теперь они извергаются наружу, точно гейзер. И они не поблекли, не перепутались, напротив – очень даже полны жизни.

Я не иду в сторону дома, а делаю крюк и в итоге оказываюсь вне привычного маршрута. Ощутив себя дерзкой, продолжаю двигаться к тем районам, куда никогда в жизни бы не пошла. И совершенно случайно оказываюсь в наиболее чуждом для себя месте – в пассаже Кавур. Я останавливаюсь перед витринами с зашкаливающими ценами, гляжу на сверкающие платья и драгоценности. Рядом с собой на стекле обнаруживаю отражение Беатриче, которая указывает на сумочку, с сомнением приподняв бровь, потом – уже более решительно – на шарф.

Я замечаю винный магазин, и меня вдруг охватывает желание купить бутылку и отпраздновать. Но что? И с кем? Этого я не знаю. Однако пока еще только полшестого, и времени у меня предостаточно. Я проскальзываю в дверь, спрашиваю бутылку пино бьянко – из тех, что получше. Расплачиваюсь, выхожу, с восхищением смотрю на гирлянды и ловлю себя на том, что улыбаюсь.

Хоть у меня и нет подруг с большой буквы, я все же могу рассчитывать на трех соседок, которые живут в квартире надо мной и которые мне симпатичны. Решаю выпить вино с ними и возвращаюсь домой. Не предупреждая по телефону, не рассуждая. Я становлюсь такой же импульсивной, как моя мать.

Звоню в дверь, открывает Дебора.

– Вы никуда не собираетесь? – спрашиваю я. – Я не помешаю?

– Куда мы можем собираться? Ты что, нас не знаешь, что ли?

Мы общаемся с тех пор, как они сюда переехали, с 2016-го или 2017-го. Сначала одалживали друг у друга сахар, яйца и вообще то, чего не доставало в холодильнике в воскресенье вечером, когда магазины уже закрыты. Потом начали болтать; выяснили, что мы все приезжие, провинциалки, и это нас объединило.

Я снимаю пальто, иду за Деборой через узкий темный коридор, типичный для таких старых домов в историческом центре, где снимают жилье в основном студенты или без продыху работающая молодежь. Деборе на вид лет двадцать семь, она изучает антропологию на курсах при университете и на полставки работает промоутером. По-моему, она только что откуда-то вернулась, потому что на голове у нее кепка «Нинтендо».

Мы вваливаемся на кухню, где за столом сидят Клаудиа с Фабианой, в трениках и тапках, как всегда по будням вечером. Уже без макияжа, волосы собраны наверху заколкой-крабом, перед каждой – чашка ароматного травяного чая.

– Девочки, я принесла вино, – объявляю я.

Девочки оживляются. Клаудиа отправляет чай в раковину, открывает буфет и достает бокалы.

– Что празднуем? – интересуется она, отчего я впадаю в ступор, не зная, что сказать. Правда в том, что за последние сорок восемь часов я исписала сотню страниц. Сотню! Это кажется невозможным, неслыханным. Да, опять я завела свою песню, знаю. И все же…

– Ничего, просто уже почти Рождество… – лепечу я.

– Худшее на свете! – отзывается Фабиана. – Я даже на один день вырваться не могу. Двадцать шестого надо на работу. Эксплуататоры.

Клаудиа протягивает мне штопор. Я открываю бутылку, наливаю всем вина.

– Найди что-нибудь другое, уволься, – вырывается у меня. Я вообще не из тех, кто дает смелые советы, но сегодня я другая, анархическая. – Пошли все к чертям, возвращайся в Апулию, создай себя заново.

Они втроем смотрят на меня с некоторым удивлением, молчат. Создать себя заново? В тридцать лет, в этой стране? Что я несу?

Телевизор работает на минимальной громкости. Мы чокаемся за нас и за наше выживание.

– Ненавижу своего шефа, – заявляет Клаудиа, расслабившись.

– Я своего во сне вчера видела. Закрыла его в морозильной камере. Хотела работать в колбасном отделе с той мегерой, – говорит Фабиана. – Она, по крайней мере, на мои сиськи не пялится.

Дебора смакует вино и, осознав, что на голове у нее до сих пор рабочая кепка, срывает ее и швыряет в противоположный угол кухни. И вытягивает ноги на диване.

– А я хочу убить своего бывшего. Так и сыплет сердечками под всеми провокационными фотками моих подруг.

– А ты себя запустила, – укоряет ее Клаудиа. – С тех пор как он тебя бросил, ты на пугало похожа. Посмотри на себя! У тебя на легинсах дыра.

– И что? Я же не Россетти.

Мне давно следовало привыкнуть. Всегда, в какой бы беседе я ни участвовала, особенно здесь, неизбежно в какой-то момент выстреливает ее имя. И я каждый раз опускаю взгляд, покусываю губы, чтобы отвлечь себя от замешательства, от пронзившего тело озноба, – конечно же, это быстро проходит. Я словно бы совершила ограбление двадцать лет назад и теперь боюсь, что все всплывет (это все из-за джинсов?). Нелепый, но неизменный страх. Потому что вокруг каждый день твердят о Беатриче. Все указывают на