После Аушвица - Ева Шлосс

Каждое утро я спускалась на станцию метро Вилесден Грин и ехала в город. Я знала, что некоторые люди ненавидят тесно набитые вагоны и длинные клаустрофобные туннели, но меня успокаивали ритмичные движения поезда, темнота, запах пота, одеколона, дождя и сигаретного дыма. Большинство людей в толпе были вежливы, но совершенно не мечтали вступить в разговор или встретиться с кем-либо взглядом.

Я стала работать в студии «Вобурн», в Блумсбери. Она располагалась на первом этаже и в подвале одного из зданий на улице Тависток, и мы создавали огромные гравюры путем проецирования крупных изображений на стену. Работа была довольно сложной и трудоемкой, но изучение нового всецело поглотило меня. Я все еще работала в темной комнате, но теперь могла немного расширить свои горизонты и даже получать некоторые дополнительные задания (хотя, как правило, мне доверяли просто держать светоотражатели).

Однажды мой босс, мистер Пек, попросил меня поехать с ним на съемки в аэропорт Хитроу. К тому моменту Хитроу использовался как гражданский аэропорт всего пять лет, и только начались работы по строительству первых соответствующих терминалов. Путь занял довольно много времени. Мы выехали из Лондона в сельский район и, наконец, остановились на асфальтовой дороге, рядом с новым пассажирским самолетом – Де Хевилленд-106 «Комета».

Я залезла на борт самолета вслед за мистером Пеком, и мы провели весь день, фотографируя моделей, одетых как эффектные стюардессы, которые делали вид, что раздают вкусные блюда. Теперь, когда я летаю по всему миру, с сотнями других людей в тесном экономическом классе, я улыбаюсь при воспоминании, как волновалась, очутившись в пленительном мире авиаперелетов – и немного ностальгирую по более расслабленному отношению к безопасности.

В то время я была болезненно замкнутой и тихой, со знанием английского на уровне школьной программы, но подружилась с некоторыми коллегами. Мы делились удовольствиями молодых и бедных людей, живущих в большом городе, например, каждый день покупали одну газету и по очереди читали ее. Я не активно вращалась в обществе, но, как и мои друзья по работе, познакомилась с некоторыми людьми в пансионате, и один из них, ирландец, пригласил меня на собачьи бега. Мне также понравился один пожилой человек, который был кошерным мясником: от него очень вкусно пахло сосисками. Я даже начала встречаться с молодыми людьми.

Еще стоял вопрос о моем неуверенном обещании выйти замуж за Хенка после возвращения в Амстердам, но я также стала часто видеться с Сэмом. Он работал автомехаником, но хотел стать раввином, и, как ни странно, он был даже более застенчивым, чем я, и заикался. Мы часто ходили на публичные беседы и мероприятия в Дом собраний квакеров на улице Юстон, и однажды после того, как лектор закончил свою речь, я почувствовала, что Сэм готовиться задать вопрос. Его плечи напряглись, и лицо стало красным от усилия – но он всегда заставлял себя встать и спросить о чем-то, независимо от того, сколько времени ему требовалось для произнесения слов. Меня восхищали его старания, но я съеживалась при мысли о том, что было бы, если мне пришлось пройти через это самой.

Поскольку Сэм мне так помог и нашел жилье у миссис Хирш, он, вероятно, по вполне понятным причинам, полагал, что у нас растет взаимная привязанность. Но, как бы мне ни нравились Сэм и Хенк из Амстердама, был еще один молодой человек, игравший значимую роль в моей жизни. Когда мы подружились, Цви начал сопровождать меня на различные мероприятия. Мы часто ходили на Великобританский фестиваль вместе и на пикник в парк Баттерсея с остальными постояльцами, где я заметила, с некоторой ревностью и раздражением, что Цви крайне увлекся другой женщиной – грудастой немкой со светлыми волосами, которая была гораздо более бойкой, чем я, но уже замужней.

Однажды вечером мы пошли смотреть спектакль в маленький концертный зал, на другом конце улицы, а потом, когда не смогли найти дорогу обратно в густом смоге, запаниковали. Цви почти задыхался. В другой раз мы гуляли по парку Хэмпстед-Хит, откуда открывался великолепный вид на Лондон и на собор Святого Павла, и говорили о всевозможных вещах – но никогда о войне.

Меня впечатлило приглашение Цви пойти на теннисный корт, хотя его ужасная игра показала, что спорт не был его коньком. Несмотря на все усилия своего кавалера, я все еще не была уверена, привлекаю ли Цви я или же моя шоколадная кондитерская, но у меня были и другие поклонники, с которыми я встречалась и которые удерживали меня от какой бы то ни было глубокой эмоциональной привязанности – и я думала, что именно такое положение дел меня устраивает.

Когда я была маленькой девочкой и росла в Вене, а затем путешествовала с семьей по Европе в поисках безопасного места жительства, Цви также переживал тревожное детство за немецкой границей, в Баварии.

Его отец Мейер родился в баварской деревне, в семье еврейских фермеров и предпринимателей. Затем Первая мировая война унесла Мейера далеко от дома, и вернулся он деморализованным солдатом и ослабленным человеком, страдавшим от ревматизма и серьезной болезни сердца.

Вместо того чтобы вернуться в свою деревню, отец Цви переехал в город Ингольштадт, к северу от Мюнхена, и основал бизнес по продаже местного хмеля, используемого для производства пива.

К моменту рождения Цви, к 1925 году, его отец был состоявшимся бизнесменом и семьянином. Его первая жена умерла, родив сводного брата Цви Шломо, а мать Цви, которая происходила из семьи богатых виноторговцев из Вюртемберга, стала его второй женой.

С самого детства Цви обожали. Когда немецкие дети впервые идут в школу, им дают огромный украшенный бумажный конус, наполненный сладостями. Родители Цви заказали художнику портрет сына с этим конусом и повесили картину на стене в гостиной. Но вскоре дела семьи пошли плохо. Экономические потрясения Германии в 1920-х годах поставили предпринимательство в тяжелое положение, и споры стали постоянным фоном семейной жизни. В конце концов отец Цви начал торговать одеждой и тканью для костюмов, а позже пытался продавать страхование жизни и даже сигары.

Бабушка и дедушка Цви переехали к ним в дом, чтобы помочь сэкономить. Его дед был уважаемым местным врачом, который часто принимал пациентов бесплатно, если – как это случается у многих – они переживали трудные времена. Вскоре он стал официальным врачом местной социал-демократической партии.

Именно дед Цви заинтересовал его изучением языков, и этот интерес сохранился на всю оставшуюся жизнь. По вечерам дед звал Цви и его брата Шломо к своему письменному столу, и они читали истории Редьярда Киплинга. Шломо учил английские слова, а Цви вставлял случайные комментарии.

Но несмотря на эти яркие моменты, семья Шлосс еле сводила концы с концами. У них было мало друзей в Ингольштадте, а антисемитизм набирал обороты.

«У меня не было ни одного друга в местной школе. Мальчики кричали в мою сторону: “Еврей! Еврей!” – рассказывал мне Цви позже. – В то время в городе было около сорока еврейских семей, но в моем классе не было ни одного ребенка из них, и поэтому я чувствовал себя полностью изолированным. Однажды мальчишки гнались за мной, пока я не добежал до самого верха крутой каменной лестницы. Я поскользнулся наверху и скатился вниз, очень сильно повредив спину и ребра. На улицах Ингольштадта мы чувствовали, как люди отворачиваются от нас, больше не разговаривают и даже не смотрят нам в глаза».