Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

Не плачь, мама, говорю я, сглатываю комок, стою и не знаю, что делать, не знаю, что сказать. Я не хочу быть такой, Силье, вдруг говорит мама, я слышу ее слова, а ничего подобного мама никогда раньше не говорила, дело серьезное, и тревога все растет. Я сама себе действую на нервы, говорит она, плача и качая головой, и обвислые щеки легонько трясутся, когда она качает головой, и темные мешки под глазами тоже легонько трясутся, когда она качает головой, я неотрывно смотрю на нее, полная тишина, я набираю воздуху, выдыхаю, поднимаю руку и провожу ладонью по волосам.

Ты слишком много сидишь в одиночестве, говорю я, нерешительно возвращаюсь к дивану, снова сажусь, смотрю на нее со всей нежностью, на какую только способна. Тебе надо бы почаще выходить из дому, встречаться с людьми, говорю я, проходит секунда-другая, мама утирает слезы, перестает плакать, а я смотрю на нее и чувствую облегчение, оттого что она перестает плакать. А с кем мне встречаться? — говорит она, я слышу ее слова и чувствую еще большее облегчение, оттого что она продолжает начатую мной тему. Я же никого теперь не знаю. Никого нет, одна я осталась, говорит она.

Но ведь ты можешь с кем-нибудь познакомиться, говорю я и осторожно ей улыбаюсь. В мои годы? — говорит она, с невеселым смешком. Погоди, сама состаришься, тогда поймешь, недовольно говорит она. Я смотрю на нее и чувствую облегчение, оттого что она опять стала прежней, и опять улыбаюсь ей, немножко повеселее. Мама, говорю я, стараясь продемонстрировать приподнятое настроение, знаешь, что мы сделаем? В одном из кафе на Баккланнет каждую среду проходят джазовые вечера, говорю я, так что завтра я заеду за тобой и отвезу тебя туда. Нет, говорит она, зажмуривает глаза и качает головой. Почему? — спрашиваю я. Ты получишь большое удовольствие, я уверена, говорю я. Ох нет, нет, Силье, мне не хочется, говорит она, и вид у нее все более недовольный, а я смотрю на нее, испытывая облегчение и радость, оттого что она стала прежней. Но ты ведь не можешь все время сидеть одна в квартире, говорю я, из-за этого ты такая подавленная. Хватит, Силье, недовольно говорит она. Но, мама… — говорю я и на миг замолкаю, она смотрит чуть в сторону и в пол, вид у нее недовольный и измученный. Знаешь, говорю я, когда мы нынче были в Намсусе, столько хороших воспоминаний всколыхнулось. Я понимаю, те времена прошли, и по-старому уже не будет, говорю я, но неплохо бы тебе вытащить на поверхность чуток той Оддрун, какой ты была, когда мы там жили.

Будто ты знаешь, какой я была, когда мы там жили, говорит она. Будто ты вообще хоть что-то знаешь о том, каково мне было тогда, говорит она, а я пристально смотрю на нее: о чем это она? Порой он бывал сущим тираном, Силье, говорит она. Мягким, дружелюбным, но настоящим тираном, говорит она, и я слышу, что́ она говорит, проходит секунда, а я просто сижу и смотрю на нее, и тут возвращается тревога — это что ж такое?! Просто к твоему сведению, говорит она, ты не представляешь себе, каково мне было, говорит она. Не представляешь, каково это — не иметь вообще никакой возможности распоряжаться собой, говорит она. Не представляешь, какой с… он был… думаешь, он был этакий святой, так нет же… ты и не представляешь себе, говорит она, а я слушаю ее слова и чувствую, как меня пронизывает тревога, опять холод во всем теле, я неотрывно смотрю на нее, ведь она говорит так не потому, что недовольна и огорчена, нет, тут все серьезно, она вполне искренна, но раньше она никогда так о папе не говорила, и я как наяву вижу перед собой папу, милого, доброго папу. Я ни секунды по нем не горевала, говорит она, на миг умолкает, смотрит в упор на меня, а я смотрю на нее, потом сглатываю два раза кряду, сил моих нет, это уж чересчур, я гляжу в пол, потом опять на нее, стараюсь улыбнуться, отнестись к этому спокойно.

Мама, говорю я, тихо и слегка просительно, закрываю глаза, потом опять открываю, тускло улыбаюсь ей, но она не перестает. Господи, как же я ненавидела этого человека, говорит она, и я слышу ее слова, и сердце бьется чаще, пульс тоже чуть ускоряется, и тревога во мне растет, потому что я не в силах слушать такое. Мама! — говорю я. Довольно, говорю я, моргаю глазами, как можно спокойнее, улыбаюсь тусклой улыбкой. Довольно? — говорит она. Ты же сама завела про то, как было тогда, говорит она, так что теперь должна набраться терпения и выслушать мою версию. Нет, мама, не должна, говорю я. Если б ты побольше знала о том, каков он был как муж, ты бы, вероятно, лучше меня понимала, говорит она. Мама, говорю я, а сердце бьется все быстрее, и пульс все ускоряется, однако я держу тусклую улыбку, моргаю как можно спокойнее; мама, еще раз говорю я, будь добра, избавь меня от подробностей вашей супружеской жизни, говорю я со спокойной улыбкой, я ведь ваша дочь, говорю я. Значит, ты не понимаешь, что мне нужно уточнить твое представление обо мне и твоем отце? — говорит она, не сводит с меня глаз, требует ответа, и сердце бьется все быстрее, я избегаю ее взгляда, смотрю то в одну сторону, то в другую. Ты не понимаешь, что… — говорит она. Да, только обсуждай свои уточнения с кем-нибудь другим, громко говорю я, строю недовольную гримасу, смотрю ей прямо в глаза и сама чуть ли не пугаюсь собственной агрессивности. Если тебе это так ужасно важно, недовольно ворчу я, смотрю в сторону и в пол, тишина. Не будь дурой, Силье, говорит она, мне все равно, что́ про меня говорят и думают другие, говорит она. Моя дочь — ты, говорит она, и голос у нее вдруг опять срывается, она вдруг опять на грани слез. Другие могут думать обо мне сколь угодно плохо, говорит она, мне все равно… но ты моя дочь, говорит она и, кажется, вправду вот-вот заплачет, я смотрю на нее, сглатываю и, кажется, тоже вот-вот заплачу. Я знаю, говорит она, как ты обо мне думаешь, и это больно. Больно, потому что… несправедливо! — говорит она. Ты не представляешь себе, каково мне было продержаться все эти годы, говорит она, опять на миг умолкает, и я слышу, что она плачет, и чувствую, что тоже вот-вот заплачу, но я не хочу плакать, не хочу вместе с ней погрязнуть в этом, не хочу и не могу. Знаешь, как он поступал, чтобы не выпускать меня из-под контроля? — спрашивает она. Ты что, не слышишь, что я говорю?! — вдруг кричу я, крик возникает быстро и совершенно сам собой, голос у меня отчаянный и свирепый, я смотрю на нее в упор, проходит секунда, мама, не говоря ни слова, смотрит на меня, и в глазах у нее столько печали, я чувствую укоры совести, смотрю в пол, потом поднимаю руку, провожу по волосам, опять смотрю на нее, вздыхаю. Извини, мама, говорю я. Но… — говорю я, на миг умолкаю, снова провожу рукой по волосам. Я готова поддержать тебя практически в чем угодно, говорю я, слышу свои слова, слышу, что говорю правду. Но не в тех случаях, когда ты плохо отзываешься о папе, добавляю я. Я ведь и его дочь, говорю я, на миг умолкаю, мягко смотрю на нее, стараюсь улыбнуться. Мама, говорю я, разве мы не можем… давай перестанем, обе, говорю я, примирительным тоном, секунда — и она вдруг фыркает. Да, почему бы и нет, говорит она и вдруг опять усмехается, и усмешка у нее невеселая. Поговорим лучше о чем-нибудь приятном, говорит она. О погоде или о чем-нибудь в этом роде. Мама! — говорю я, умоляюще смотрю на нее, а она с деланым удивлением смотрит на меня. В чем дело? — говорит она. Разве тебе не этого хотелось? — говорит она. Легкого, несложного, говорит она. Каждый раз при малейшей трудности ты сразу прячешься. Такая вот ты стала с годами, говорит она, смотрит на меня и усмехается, а я смотрю в пол, и у меня вырывается вздох, и я чувствую, как я устала, как раздражена, а холодильник все гудит.