Исцеление водой - Софи Макинтош

Вот что случается, когда люди, которых ты любишь, тебя покидают. Вот что случается, когда защита больше не действует.

Я так долго предавалась молчаливому раскаянию, что больше не в силах выносить это бремя вины. Оставив Грейс на террасе с биноклем, я ухожу в коридор и сажусь прямо на пол, на выцветший ковер. Это не самое лучшее для меня место – бесконечный обшарпанный коридор с непроглядными тенями в обоих его концах. И давящая душу тишина без матери поистине ужасна – я не в силах больше этого не замечать.

Не вставая на ноги, я заворачиваю в одну из неиспользуемых спален и даю себе возможность отдышаться, вбирая воздух маленькими частыми глотками. Потом ползу на четвереньках в ванную, где мгновенно чувствую себя в безопасности. Это место, где безликие женщины избавлялись каждая от своей боли и обид. Где, натягивая вокруг коленей юбки, они извергали из себя желчь с водой, где плакали до тех пор, пока уже не в силах были исторгать какие-то звуки.

Мама. Длинные платья с обтрепанным подолом. Собранные пучками пряди волос, что падают на скатерть всякий раз, как мать склоняется над едой, и так и лежат, извиваясь продолговатыми восьмерками. Когда-то она всем своим обликом являла, что значит быть здоровой привлекательной женщиной, и с каждым днем мы с постыдным вуайеризмом наблюдали, как ее тело потихоньку сдает позиции.

Она все время говорила нам, что отдала бы за нас жизнь. Я не придавала особой значимости этим словам, полагая, что просто все матери, наверное, так говорят.

«То есть предполагается, что то же самое я должна бы сделать ради тебя, – чуть не с ужасом думала я, – хотя не уверена, что я на это способна».

Меня всегда пугала ее способность с легкостью лишить нас почвы под ногами, ее умение быть жестокой и доброй в одном и том же суждении или действии. В Грейс я, кстати, тоже замечаю подобное качество. Должно быть, это некое предварительное и обязательное условие для того, чтобы стать матерью – нечто, что требует от женщины растущий внутри ее человек. Душевность и бессердечие одновременно. Как будто из нее вычищается напрочь примитивное человеческое сострадание и замещается чем-то более основательным, более способствующим гарантированному выживанию.

В комнате вдруг появляется все тот же Джеймс, опять отправившийся меня искать. Он опускается на колени, так что его крупное тело оказывается вровень со мной, скрючившейся в ванной под раковиной. В глазах его тревога.

– Ты его видела, да?

Я в ответ киваю.

– Пойдем со мной. Мы все там, внизу, – говорит он и протягивает мне руки.

Мужчины сидят с мрачными лицами, даже маленький Гвил. Все трое устроились напротив нас в дальнем конце комнаты отдыха.

– Откуда же его принесло? – снова и снова спрашиваем мы, предполагая, что они-то должны знать больше нашего.

Грейс с глубоким подозрением вглядывается в их лица.

– Это наша мать? – спрашивает она напрямик, и мужчины категорически мотают головами.

– Это, должно быть, с материка, – молвит Ллеу. – Вероятно, что-то там случилось.

Улики, зацепки, доказательства. Небеса низвергаются. Земля трещит под ногами.

Ллеу и Джеймс переглядываются.

– Нам бы не хотелось, чтобы вы это видели, – заявляет Джеймс. – Так что будем сидеть здесь, пока мы не убедимся, что опасности нет.

Двое старших периодически выходят наружу, пройтись вокруг, осмотреться, все ли в порядке. Когда начинает темнеть, Ллеу приносит нам воду и крекеры, банку джема с тремя ложками, а также рисовый пудинг в консервной банке с вытяжным кольцом и снова уходит. Мы настороженно беремся за еду, не сводя глаз с оставшегося с нами Гвила, который сидит на месте, не говоря ни слова, и глядит куда-то мимо, впериваясь взглядом в стену у нас за спиной. Наконец Грейс тыльной стороной ладони утирает рот.

– Сам-то не желаешь к чему-нибудь приложиться? – спрашивает она, протягивая ему банку с пудингом.

Мальчик крутит головой, и Грейс опускает банку назад.

– Малявка, – очень тихо говорит Скай. – Глупенький еще. Почему бы тебе не вернуться домой?

– Прекрати, – толкает ее Грейс.

Но Скай, передернув плечами, отмахивается от нее.

– Ты почему молчишь-то? – спрашивает она Гвила. – Почему сам не можешь за себя постоять?

Мальчик прикрывает глаза, словно очень старый человек, набирающийся терпения. Глядя в его маленькое измученное лицо, я задаюсь вопросом: как он живет, ежедневно осознавая, какой вред может нанести женщинам, когда вырастет? Или для него это как сложенный во много раз листок бумаги с каким-то тайным словом, что он пока не в состоянии понять? А еще мне интересно, причинял ли когда-нибудь Ллеу женщинам зло, и если так – то был ли Гвил тому свидетелем и не успел ли он уже этому научиться?

– А что с твоей матерью? – обращаюсь я к нему таким же точно тоном, как и давеча сестры в лесу. Гвил сразу мотает головой, но я вовсе не пытаюсь его обидеть, я спрашиваю его безо всякой злобы. – Где она?

Он снова мотает головой, на этот раз даже сильнее.

– Я не хочу о ней говорить. – На глазах у него выступают слезы.

Я подхожу к нему поближе, чувствуя, как снова подступает к горлу тошнота. Сестры за моей спиной напряженно следят за мною.

– Малыш, – вновь подает голос Скай, – это всего лишь вопрос.

Ллеу любил ее достаточно сильно, чтобы создать от ее плоти еще одного человека. И она любила его достаточно сильно, чтобы пройти через все то, что довелось перенести Грейс – эту полную крови и диких, животных криков комнату. Доказательство их любви сидит сейчас передо мною – уже совсем в слезах, с мокрыми щеками. И во мне внезапно вспыхивает злость. Я ужасно ревную из-за внезапного осознания того, что он для меня значит, и из-за той, другой, любви, на которую я никогда не смогу претендовать.

– Расскажи нам о своей матери, Гвил, – продолжаю я. – Расскажи о ваших женщинах.

Мы втроем обступаем Гвила, касаемся руками его рук и плеч, пытаясь успокоить, слегка подталкиваем его назад. Он, несомненно, слишком мал еще, чтобы причинить нам настоящий вред, и осознание этого факта наполняет нас внезапной эйфорией. Мы никакие не чудовища и не пытаемся разорвать его на части. Мы просто женщины, которые хотят кое-что понять.

Пожалуй, мне следовало бы добрее быть к нему. Теперь я понимаю: чтобы Ллеу любил меня больше, мне надо было больше любить Гвила. Я везде, где только можно, потерпела неудачу, я все могла бы сделать лучше… Руки у меня тянутся к мальчишке еще отчаяннее, лихорадочнее. Он уворачивается от наших ладоней, начинает отбиваться, причем уже настолько сильно и резко, что может сделать больно.

– Оставьте меня в покое! – вскрикивает он на высокой ноте, и мы сразу отступаем. – Уйдите!

Он встает и быстро уходит за диван, садясь на свое обычное место. Слышно, как он плачет, и на какое-то мгновение я даже чувствую себя пристыженно, однако вскоре звуки за диваном затихают.