В ожидании Конца Света - Марианна Гончарова

Ну нет у меня такого опыта, чтобы ах, вены резать или в омут с головой, как бедная Лиза от любви! Ну нету!!! А редактор моя мне говорит:

— Нет главного, понимаешь? Потому что, — объясняет мне редактор, — если приходит конец света, Зощенко так писал, если приходит конец света, то любви жальче всего. Понимаешь? — говорила мне редактор. Ну да, понимаю. Но сама мысль, что мне надо писать о любви, в которой я ни черта не смыслю, меня очень подавляет. Это все равно что разбирать карту звездного неба или, например, рассуждать о нанотехнологиях. А придумать ничего не могу. Нет, есть, конечно, примеры. Но это как будто рассказывать здесь чьи-то секреты. Арлен Исаевич, например. Люся его, красавица, умерла как-то неожиданно, во сне. И Арлен Исаевич смириться не может. Она умерла, а он вопреки всему ее любит. Ну что — ну, умерла. А что ж ему теперь, ломать себя, если он без этой любви жить просто не может. И он продолжает ее любить. Любит, и все. Но когда вспоминает, что некому сказать: «Люся, я тебя люблю, Люся», что Люся ушла, он плачет. Думает, что она не слышит и не знает. А я уверена, что она слышит и знает. Только ответить не может. Потому что для этого нужен канал, нужен специальный человек с какими-то открытыми космосу и всем ветрам частями лобных долей. Ну, в голове. Такие специально одаренные люди. Или, я думаю, все-таки наоборот. Эти люди — не находка, а упущение. Всем, кто на Земле родился, эти канальчики аккуратно заклеили, а у этих вот — специальных — оказался брак. И они постепенно поняли, что могут говорить и с нами, и с теми. Легко. Да, собственно, и нам дано. Мы просто иногда слишком крепко спим. Или просто не хотим прислушаться. Вот Эллина, дочка Люсина, рассказывает, что мама однажды пришла во сне и в свойственной ей манере сказала, мол, ну прекратите уже выть, нет покоя от вас, у меня уже все нормально. И если бы не вы… А Люсина дочка Эллина быстро-быстро спрашивает: мам, мамочка, ну хватит тебе ругаться, ты лучше скажи — бабушку-то видела, нашу бабушку Василису? Видела? И Люся ответила дочке, очень внятно объяснила, очень лаконично просто, как она это всегда делала еще здесь, в этой жизни. Она сказала:

— Понимаешь, Эллина, — вот так просто назвала имя, и это как-то убедило Эллину, что сон этот неслучайный, — тут ведь все по-другому устроено. Ну представь себе большую, очень широкую лестницу… Нет, ты представь себе пирамиду, — сама себя исправила Люся, видя, что дочка ее не совсем понимает, — и вот каждый, кто сюда пришел, находится на той ступеньке, в том месте, которое заслужил. Ну вот, всё. Пока, — сказала красавица Люся своей дочке Эллине. И Эллина проснулась. И с этого дня ей становилось все легче и легче, потому что она поверила в то, что не может уходить человек навсегда в никуда. Потому что такого места «Никуда» просто нет.

Да, так я о любви. Какая же она бывает разная! Та самая Степашкина Евдокия однажды возмутилась:

— Любовь?! Что за любовь?! Мужчины как плохо выдрессированные собаки, понимаешь?

Я не понимала.

— Ну как, ну вот у них чуть что — сразу падает планка, вываливается язык, и, поскуливая от вожделения и в предвкушении будущих радостей, он срывается с поводка и, метя углы на своем пути, удирает, задрав хвост, к друзьям, на рыбалку, в бар, на охоту, по бабам, абсолютно забывая дорогу назад. Ну или не забывая, но легкомысленно откладывая свое возвращение. И даже если ты будешь ему звонить каждые полчаса и, на удивление, у него не будет отключен телефон, — так говорила Степашкина Евдокия, — то дозваться его домой практически невозможно, Он строго и деловито отвечает, что «щас будет», что «уже выезжает», но на самом деле будет сидеть, ходить, пить, купаться, разговаривать, любезничать, кокетничать и хвастать до последнего, как будто у него единственные ключи от этого бара, от этой сауны или от стадиона. И он должен все закрыть и поставить на охрану.

— И только инстинкт самосохранения, — говорила Степашкина Евдокия, — когда захочется кушать, спать или где-нибудь заболит или выскочит, только инстинкт может пригнать его назад. И он притащится с поджатым хвостом, приползет на брюхе, а потом тихо замрет, свернувшись на диване, и будет там отдыхать до следующего срыва.

— И что, — спрашиваю я Степашкину Евдокию, — ты его такого любишь?

— Ну ра-зу-ме-ет-ся! — Она высокомерно закатила глаза и добавила горячо: — Я ж его два года добивалась, я ж наряжалась и по его улице ходила, встречи искала, я ж его обула-одела, я ж его пою-кормлю, я ж ему все на блюдечке, я ж ему кофе в постель, а он скотина такая! — И вздохнув, помягчела: — Я ж его от первой жены увела…

На веревке, подумала я, поэтому он и срывается теперь, бегает. А когда он изменил Степашкиной Евдокии с первой женой, Евдокия отлупила сначала мужа, следом дала в глаз его первой жене, а потом поплакала да и простила, потому что он, Степашкиной муж, его первая жена, сама Степашкина Евдокия — они все свои, чего уж там. Хорошая Степашкина, отходчивая.

— Так я же его люблю.

— Ты что, Степашкина, — жалела я ее, — это же унижение какое, какая же это любовь!

— Ты про козла знаешь? Что любовь зла? — мрачно интересовалась Степашкина.

— А ты в школе на уроках физкультуры что, не училась через козла перепрыгивать?

— Нет. У нас такой был забавный учитель физкультуры. Пухлый, смешной. Показывал, как надо перепрыгивать через козла. Разбегается, выдыхает энергично, ка-а-ак побежит, ка-а-ак добежит до козла, ка-а-ак… остановится, шлепнет его, козла, такого бокастого, по тугому бочку и громко объявляет: «А потом надо через него перепрыгнуть…» Вот я и не научилась. И потом, какая такая любовь? Нет ее вообще!

Бедная моя Степашкина, измученная, не раз обманутая, утомленная, ожидающая только новых предательств, всегда готовая к отпору, ни во что уже не верящая, а что она должна была мне сказать, что? Если так радостно встретила новость о конце света. Она, конечно, хотела рядом с собой другого, нет, не предмет мечты из книжки, а нормального, достойного, за которым чувствуешь себя надежно и не боишься даже конца света. За которым хочется идти куда угодно, далеко-далеко, в Порт-Артур, и если наконец обнаружишь, не дай бог, что погиб он в бою, прийти на его могилу и написать на плите надгробной, такому драгоценному и единственному, без которого и жизни нет: «Милый, я дошла к тебе. Мария». А моя несчастная Степашкина Евдокия скорее, как Анна Керн, сказала бы, что в ад пошла бы, если бы знала, что его, ее постылого мужа, там не будет, потому что это не тот мужчина, ради которого ей стоит дышать, ради которого ей хочется быть красивой, которому ей хочется рожать детей. А совсем другой. Из-за которого ей хочется, хочется, чтобы наступил уже конец света.

Ну, словом, с этой самой любовью я зашла в тупик. Потому что любовь к мужчине — не так важно, знаешь ли ты его с детства, или влюбилась ты в него в институте, или на работе, знаешь ли ты его всю жизнь, или познакомилась месяц назад. Потому что это чувство сомнительное, почти всегда безответное. Потому что в обычном среднестатистическом образце мужчины любовь не зреет и не взрослеет. Она в нем постепенно мелеет, как речка летом. Неизвестно ведь, как жили потом Его Величество принц Сказочного Королевства и маленькая трудолюбивая юная его жена Золушка или как жили бы Ромео и Джульетта, если бы две равноуважаемые семьи неожиданно помирились.