Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

Потом он рассказывает нам, как в двенадцать лет, вскоре после первого причастия, он покинул домашний очаг, не вынеся побоев отчима. Он стал учеником гравера, но не задерживался у одного мастера дольше нескольких месяцев. Скитаясь по улицам Парижа, он находил приют где придется. В шестнадцать лет в его жизнь пришли женщины. С этого началось его падение.

Он заводил романы со многими женщинами и называет примерно полдюжины имен. Одной из его любовниц была Безенго.

Он познакомился с Пьером Жилем в театре Амбигю, где они оба играли в «Западне», натуралистической пьесе месье Золя. У Жиля было тайное убежище в заброшенном отцовском сарае, и он предложил Абади пожить там.

Имея еду и крышу над головой, Эмиль, по его собственному выражению, стал счастливейшим из людей. Но после года ежедневных представлений «Западня» сошла со сцены, и друзья остались без работы.

Они выживали мелкими кражами и планировали преступления, которые могли принести хорошие деньги. Например, шантаж госпожи Безенго. Далее Абади описывает неудачную попытку шантажа, но эта история отличается от рассказанной в суде. Он пишет, что не ушел из кафе, выпив коньяк. Он утверждает, что вместе с Пьером Жилем они ограбили кафе и, запаниковав, перерезали хозяйке горло.

После этого признания Абади отдает должное своей матери и сожалеет, что бывал с ней жесток.

Сидя в тюрьме, Абади завершает свои мемуары. Он успокаивает себя. Надежда еще не умерла.

Я старался цитировать слова Абади, говорить его языком. В подобных ситуациях мастерство журналиста неспособно передать крик отчаявшейся души.

Месье Лефевр очень богат. Иногда он ведет себя дурно, но обычно добр ко мне. А еще он очень щедрый. Но я не всегда могу его понять.

—Раздевайся,— велит он.

—Хорошо,— отвечаю я, потому что говорила это уже раз двадцать за последние несколько месяцев.

Я кладу сумку и иду за ширму в угол комнаты, которую он величает своей мастерской. Окна в ней скрыты занавесями с кистями, вдоль стен стоят три дивана и десяток кресел — все богато украшенные, а одно даже с позолоченными подлокотниками в виде лебедя. Но они только загромождают пространство — месье Дега поставил бы здесь один прочный стол с кистями и мастихинами.

Я стою голая и жду, пока он нальет воды из чайника в цинковую ванну, похожую на огромную тарелку для пирога.

—Сегодня ты будешь купаться.

Одной рукой я прикрываю грудь, а вторую кладу на талию.

—Что ты, Мари? Ты же видела купальщиц месье Дега?

На прошлой неделе, когда я пошла к ширме, он сказал, что хочет посмотреть, как я раздеваюсь. Когда я замерла, он сказал:

—Ты же говорила, что была на выставке независимых художников?

—Да.

—Тогда ты наверняка видела картину месье Дега, где изображена женщина, надевающая платье. Картина называется «Туалет».

Я кивнула. Он замолчал. Тогда я распустила завязки на блузке. Он улыбнулся и встал за единственный мольберт, который есть здесь. Меньше чем через час я ушла. Как и каждый вторник, он сунул мне в руку двадцать франков. Почти в два раза больше, чем мне платили за целую неделю работы в пекарне, в три с лишним раза больше, чем плата месье Дега за четыре часа работы.

Конечно, я сама была виновата в том, что случилось в тот июньский день, когда сдала экзамен и перешла в кордебалет. Меня стошнило на пол экипажа месье Лефевра, на манжеты его отглаженных брюк, на начищенные ботинки. Я помню об этом урывками — забрызганная черная кожа, грязная черная шерсть, испачканный пол. Меня стошнило, месье Лефевр вскрикнул, выхватил у меня бокал и что-то закричал кучеру.

Экипаж остановился, дверца открылась, и я вылетела наружу, на яркий свет. Я почти уверена, что месье Лефевр пнул меня вдогонку. Я стояла на четвереньках, и меня рвало на утоптанную землю. Он назвал меня негодницей — это я точно помню — и велел кучеру Луи оставить меня прямо там, на обочине.

—Но, месье Лефевр, мы же только что приехали в Булонский лес,— сказал Луи,— она же не найдет дорогу домой.

—Езжай.

Когда месье Лефевр устроился на скамеечке для лакея, чтобы не страдать от вони, Луи, возвращаясь на свое место, тихо сказал:

—Жди тут, я вернусь.

Когда они уехали, я перебралась с грязного места на тощую травку в тени деревьев. Расскажет ли месье Лефевр месье Вокорбею? Месье Меранту? Месье Плюку? Попадет ли мое имя в список переведенных в кордебалет? Но в этот момент мне было уже почти все равно — так меня выворачивало.

Я перекатилась на спину и стала смотреть в безоблачное небо, раскинувшееся у меня над головой, на зеленый полог листвы. Помню, как меня поразила красота листьев. Через них просвечивало солнце, и они из зеленых становились золотыми. Вытягивая шею, я стала всматриваться в глубину леса. Мне казалось, что где-то там ревут и роют землю дикие вепри. Газеты постоянно твердили об опасностях, подстерегавших жителей в каждом уголке Парижа. О том, что город гибнет вот уже десять лет после изгнания императора Наполеона III. Что мор распространяется по Франции, превращая юношей в воров и убийц. В качестве доказательств они приводили Эмиля Абади и Пьера Жиля. Я всегда старалась как можно быстрее возвращаться домой, особенно по вечерам, когда порой на улицах даже оглядывалась через плечо. Но тот страх был ничем по сравнению с ужасом, который я испытывала от любого треска и шороха здесь. Когда рыжая белка зашуршала листьями, у меня от испуга чуть не выскочило сердце. Раньше я никогда не видела леса — места, полного теней и сумрака даже днем.