Метод инспектора Авраама - Дрор Мишани

– Да нет, это от радости, – отозвался Авни. – Я не верил, что ты вернешься.

Женщина погладила его по светлым волосам, а потом открыла жалюзи на балконе, чтобы пробудить квартиру, и приготовила две чашки кофе. Затем положила на столик в гостиной пачку сигарет и сказала Зееву:

– Я решила, что нам обоим нужно вернуться к курению.

Как в машине времени, возвращающей время назад. Двое суток они не выходили из дома. Почти не покидали диван в гостиной, будто снова были студентами, будто в этот бессонный уик-энд сумели снова прожить эти годы, но прожить по-другому и в воскресенье утром проснуться в мире, в котором не написано никаких писем, в котором они никогда в жизни не встречали Офера и в котором нет нужды являться в полицию. И может быть, они вовсе не спали, потому что хотели бодрствовать, когда случится то, чего оба они боялись.

Они говорили обо всем, кроме писем Офера. О последнем прожитом годе, трудном годе с Эли, о карьерах каждого из них, о переезде в Холон. Они отдалялись друг от друга, сближались и вновь отдалялись. Иногда Зееву казалось, что Михаль его прощает, а иногда вдруг между ними возникало то же чувство шока и непонимания, как и в тот первый миг.

– Когда я прочла эти письма, то поняла, что они говорят больше о тебе, чем об Офере, и потом подумала, что ты должен был послать их мне. Что их истинный адресат – я, – сказала Михаль. – Ты должен был положить в наш почтовый ящик анонимные письма, направленные мне.

– Тебе? С какой стати? – удивился ее супруг. – И это неправда, что они больше про меня, чем про Офера. Может быть, они про нас обоих. Мои родители уже умерли, посылать письма им я не могу.

– Но ты ведь понимаешь, что нельзя было посылать эти письма его родителям, даже если ты решил их написать? Ты же видишь различие между сочинением этих писем и жутким поступком, который ты совершил, послав их?

– Сейчас я не знаю, что и почему мне следует различать. Знаю одно: я боюсь того, что сделал, и боюсь твоей реакции. Полиция мне не важна. Мне важна только ты.

Авни сказал эти слова не для того, чтобы облегчить ей боль. Он сказал их, потому что в этот момент ему и вправду нужно было ее прощение, даже притом что ему было не так уж и ясно, что за грех он совершил.

– Со мной все нормально, ты же видишь, – возразила его жена. – Не обращай внимания на мою реакцию. Они не могут тронуть ни меня, ни Эли. Я боюсь за тебя и пытаюсь понять, что с тобой случилось.

И тогда Зеев ей рассказал. Почти все. Почти сначала. Об ощущении, что это та история, которой он дожидался, и о минуте, когда он понял, что письма будут написаны, и понял, как он их сотворит. О звонке в полицию Авни рассказывать не стал.

В пятницу ночью, в одну из самых тяжких минут их бесконечных разговоров, Михаль снова спросила его:

– А ты уверен, что у вас с Офером ничего не произошло?

Тогда он почти закричал:

– Хватит! Хватит меня об этом спрашивать! Я не могу слушать, как ты меня допрашиваешь. Из-за этого ты и оставила Эли у родителей?

– Да ты что? Мне просто не хочется, чтобы он был здесь.

– И почему же?

– Может, я боюсь, что сюда нагрянут менты. И может, потому, что сейчас я не могу быть матерью. Просто думать об этом не могу. Видимо, я должна быть только с тобой.

Эти слова жены показались Зееву потрясающими.

– Спасибо тебе, что вернулась, – тихо сказал он и лег, расслабившись у нее в объятиях.

– Я не могла думать о том, что ты здесь один. И боялась, что можешь что-то с собой сделать.

– Я больше не сделаю ничего, предварительно с тобой не посоветовавшись. Обещаю, – улыбнувшись, сказал Авни.

В понедельник в назначенный час они вместе отправились в полицейский участок.

Он вернулся к совершенно иному следствию. В общем-то, это дело вплоть до его завершения уже как бы к нему и не относилось, хотя формально Авраам Авраам продолжал стоять во главе следственной группы и подписался под заключительным определением перед тем, как переправить его в прокуратуру.

Он даже сыграл важную роль в действиях, приведших к разгадке дела, но не вел его, хотя ему не было ясно, кто его действительно ведет, если ведет вообще.

Утром в воскресенье, после трех часов сна, он сидел у Иланы в кабинете, в солидном штабе Айялон, и пытался понять, к чему она клонит.

– В общем-то, мы пришли к выводу, что покамест это расследование основывается на одной-единственной рабочей гипотезе, и мы не можем быть уверены, что она верна, – сказала полковник Лим, и инспектор выслушал ее изумленно и устало.

Самолет «Эль-Аль», вылетевший из Брюсселя, приземлился в Бен-Гурионе с опозданием, а потом Авраам Авраам почти сорок минут прождал свой чемодан, так что в Холоне он оказался в полвторого ночи. Квартира сияла так, как никогда не сияла, насколько он мог припомнить; в холодильнике стояли картонка свежего молока и закрытая баночка творога, а в вычищенном ящике для овощей лежали два нейлоновых пакета – один со спелыми помидорами, другой с шестью огурцами. На столе лежала хала. Инспектор включил телевизор, чтобы слышать его звук, и распаковал чемодан. Пока его не было, мать прибралась в платяном шкафу, и синие форменные гимнастерки были сложены и лежали отдельно. Только зеленое постельное белье она не поменяла, и оно источало знакомые запахи.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Авраам Илане и вынул из кармана пачку сигарет.

Она встала со стула и открыла окно, выходящее на улицу Саломе. Утро было засушливо-жарким, и открытое окно не принесло свежего воздуха. Лим вернулась на место, села напротив инспектора и сказала:

– Я имею в виду, что при всем, что говорилось здесь две недели назад, на первом заседании группы, возможность недостоверности мы не учитывали. И ты это знаешь. Мы слишком быстро приняли за безусловный факт то, что следовало принять лишь за гипотезу. Я имею в виду утверждение, что мальчик отсутствует с утра среды.

– Что значит «слишком быстро»? Что мы должны были сделать?

Илана забыла поставить на стол пепельницу.

– Я говорю, что это было ошибкой, поскольку мы не знаем, так ли все на самом деле. У нас нет никаких физических свидетельств или каких-то других доказательств, которые подтвердили бы подлинность этого факта. В течение двух с половиной недель мы ищем кого-то, кроме его матери, кто видел его в среду утром, – и не находим такового. Мы понятия не имеем, что случилось в среду утром, и это уже кажется нелогичным всем нам. Если ты хочешь предположить, что с ним что-то случилось в среду по дороге в школу, или что он решил не идти в школу, а пойти в какое-то другое место, или что кто-то его в этом убедил, – ты должен найти улику или свидетельство, которые это подтвердили бы. А мы пока не находим никого, кто увидел бы парня, – ни как он спускался в доме по лестнице, ни как выходил из дома, ни как садился в автобус. Ничего. Мы раздали его фотографии всем водителям автобусов и таксистам района и всем жителям и владельцам лавок, – и никто не сказал, что видел его в среду. Ты выступал по телевизору, мы опубликовали объявления, – и не пришло ни одного свидетельства от кого-то, кто мог бы поклясться, что видел, как он в среду утром идет туда или обратно. Понимаешь? С начала расследования мы топчемся на месте, Ави. А времечко-то убегает. Может, оно уже и кончилось. И нам пришлось признаться себе: воспроизвести то, что случилось в среду, с той минуты, как мальчик вышел из дому, мы не способны. Поэтому мы решили, что нужно как минимум пересмотреть эту концепцию, поставить над ней знак вопроса – или же добавить другие варианты и поглядеть, куда они нас приведут. Терять нам нечего.