Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

В октябре 1918 года базу армии перевели в Вятские Поляны – в бывшие хлебные лабазы. Одновременно я был назначен помощником интенданта армии – все того же Ольмерта. Начальником снабжения стал бывший учитель, а в германскую офицер Суетов, комиссаром – южноуральский большевик-подпольщик Котомкин. Появились новые люди и в штабе армии. Адъютантом Шорина стал Александр Лукич Налимов, с которым мы крепко дружим до сих пор. Его будущая жена Серафима Федоровна работала в нашем штабе машинисткой. Сейчас их замечательная семья живет в Москве.

Штаб армии помещался в каменном двухэтажном доме крупного купца, а наше управление занимало школу. Там же мы и жили. Работали, конечно, день и ночь. Бывало, ночью прибывает на вокзал следующая на фронт часть, которую надо срочно снабдить хлебом и всем необходимым. Идешь в пекарню, выдаешь хлеб, потом мчишься на базу. Глядишь, уже и утро, и надо идти на работу. Ольмерт по-прежнему разъезжал по городам и весям забирать реквизированные комитетами бедноты кулацкий хлеб и разные товары, а учет имущества и снабжение в основном лежали на мне. Я отдыхал, когда отправлялся в командировки. Бывало, заберешься в рубку баркаса и спишь часов 12 – до самой пристани. Эти поездки были далеко небезопасны, в нас частенько стреляли из-за угла, и мы всегда были хорошо вооружены. Не дремала и ЧК, которая каждую ночь расстреливала по нескольку человек. Приговоренного обычно ставили на борт парохода лицом к воде, стреляли ему в затылок, и труп летел за борт.

Приближалась зима. Наши войска понадобилось снабдить валенками. С детства я слышал о кукморских валенках, и вот теперь мне поручили организовать их массовое производство. Мы мобилизовали все мастерские Кукмора, снабдив их сырьем и топливом. Я в первое время ездил туда из Вятских Полян ежедневно, иногда там же и ночевал. В итоге мастерские заработали на полную мощь и валенками мы снабдили не только свою, но и 3-ю армию, и весь Северный фронт. Работу закончили в декабре 1918 года. Интересно, что когда кукморские мастера узнали, что меня посылают в Москву, они сделали для меня особо легкие и теплые бурки, которые я, зная, как живется в столице, решил подарить самому Ленину. Но не довелось.

А дело было так. В Москву мы с группой красноармейцев приехали под новый, 1919-й, год и поселились в казенных комнатах на Тверской. В соседней комнате была какая-то канцелярия, в которой работали молодые девчонки. Москва тогда голодала, горожане получали по осьмушке (50 грамм) суррогатного хлеба в день, а мы привезли пятипудовый мешок белого хлеба, мяса, яиц. Когда девчата прознали про это, они стали атаковать моих красноармейцев, а те, как полагается молодым, стали менять хлеб на «натуру». Тогда я хлеб запер, своим стал выдавать только паек. Девчата, чтобы меня задобрить, подослали ко мне самую красивую. Та явилась с флаконом какой-то сладкой эссенции, а взамен попросила хлеба для больной матери и сестренки. От ее подношения я, конечно, отказался и просто дал белый каравай. Она, бедная, долго смотрела на меня широко открытыми главами, потом заплакала и убежала. После мы с ней стали друзьями, она оказалась девушкой строгой и умной. Очень жалела, когда я собрался домой, и на прощанье сказала: «Я никогда, никогда Вас не забуду! Таких людей нельзя забыть». Не знаю, так ли это, но я, грешный, запомнил только ее красивое лицо.

В Москве по вопросам снабжения армии я несколько раз бывал у Красина. Заходил и в наркомпрод. С наркомом Цурюпой[110], уфимцем, не общался, зато по подполью был хорошо знаком с его заместителем Николаем Павловичем Брюхановым и с членом коллегии Алексеем Ивановичем Свидерским[111]. Брюханов встретил меня бранью, назвал бандитом. Тебе, говорит, не обмундирование надо давать, а расстрелять. Дело в том, что наш Военный совет ввиду крайней нужды реквизировал эшелон с рожью, шедший в голодающую Москву, правда, с обязательством собрать и направить в столицу новую партию хлеба. Рассуждали так: если армию не кормить, она может не выдержать и побежать, а в Москву хлеб пошлем, но позднее. Я и скажи Брюханову: «Сидел бы ты здесь, если армию не кормить». Он поостыл и стал зазывать в гости. Жил он в гостинице Метрополь, приглашал к 7-ми утра или к 2-м часам ночи – по своему рабочему графику. Так они в наркомпроде тогда работали – начинали в 8 утра, а заканчивали глухой ночью. Я, кстати, упомянул и о бурках для Ленина, у которого Брюханов бывал чуть ли не ежедневно. Он ответил: «Иди сам и дари, если тебе жизнь недорога: он тебе такие бурки пропишет! К нему каждый день лезут с подарками, кто с чем, и всех он гонит в шею».

Тогда пошел я к Свидерскому – может, думаю, этот будет посговорчивее. Но и тот отмахнулся, хотя бурки посмотрел. Они действительно были хороши. Я ему сказал: «Как хочешь, но постарайся всучить их Владимиру Ильичу, а только обратно я их не возьму», и ушел. Больше я Алексея Ивановича не видел и не знаю, что он сделал с этими бурками. После я снова пошел к Красину. Тот мне сказал, что обмундирование нам вышлют позднее, и я, не солоно хлебавши, отправился со своими бойцами домой. Правда, обмундирование мы и вправду вскоре получили, так что съездил я не зря.

В конце 1918 года в Москву начали приглашать красных командиров на курсы при Генеральном штабе – подучить военному искусству. Приехали и двое наших – начальник оперативного отдела армии (не помню его фамилии) и комдив Чевырев, старый рабочий-подпольщик[112]. Чевырева я давно знал и, будучи в Москве, отправился его навестить. Сидим мы у них в общежитии, разговариваем, а Чевырев нет-нет, да пройдется по комнате, позвякивая шпорами. Я отпустил что-то язвительное насчет этих шпор, а он как взовьется: «Ты задел самое больное место! Я такой же подпольщик, как и ты, и понимаю, что к чему, но раз надо носить эти погремушки, так что же я поделаю!». Так распалился, что чуть меня не застрелил – даже схватился за кобуру. Насилу мы его успокоили. Вскоре после моего отъезда из Москвы были отозваны и наши командиры, и Чевырева я снова увидел уже в штабе армии.