Безбожный переулок - Марина Степнова

Откуда у тебя квартира, Маля?

Папа купил.

Судя по всему, пресловутый ее папа выбился в местные то ли бандиты, то ли бюрократы (это все труднее было различить, да, если честно, и не стоило мараться), и Маля, говоря о нем, всякий раз странно морщилась, словно вдруг наступала на недавно подвернутую ногу. Это Огарев понять как раз мог. Очень мог.

Хороший папа.

Толькобольшенебудемобэтомладно?

А мама твоя кто?

Она умерла.

Моя тоже умерла, Маля. Но до этого работала на почте. Она была…

Огарев подбирал слова – оказывается, это было трудно. Говорить о матери вслух. Вслух говорить о любви.

Так кем была твоя мама, Маля?

Моя мама была шалава!

Огарев даже вздрогнул, словно маленький Яшка, кучерявый, мертвый, смешной, вдруг дунул ему в ухо откуда-то издалека, с того – Огарев очень надеялся, что все-таки света.

Ладно, тогда вернемся к папе. Хорошо?

Нет. Не хорошо.

Она говорила – папа, но так, что это чуть туповатое, глухое, очень детское слово звучало будто плевок. Случайно проглотила что-то нестерпимо горькое, ядовитое – и мгновенно, по-мальчишески, сплюнула сквозь зубы. Папа. Квартира в Безбожном. Кредитка, скромная, серо-черная (вот как выглядят, оказывается, платиновые карты), накрепко привязанная к бездонному и опять же папиному счету.

Маля не считала денег. Просто не знала, сколько их. Вообще не знала. Деньги были всегда.

Это было неприятно. Богатая Маля. Она была богатая.

Грубое, толстое слово.

Не шло к ней совершенно.

Маля как будто чувствовала это – и относилась к деньгам не с беспечностью, которая, несомненно, оскорбляла бы Огарева, да и любого другого честного трудягу, но и не тряслась над ними нисколько. У нее были внятные представления о том, что дорого, а что по карману, – и представления эти до смешного совпадали с огаревскими. Кое-чему он, кстати, сам у нее научился. Смелости. Радости. Тому, что инвестировать надо в воспоминания. Единственная валюта, которая только растет в цене. Давай закажем вот этих каракатиц, вот эти хрупкие сухари, которые, встретившись с белым горьким вином, становятся воздухом, вздохом, хлебом.

Огарев брал бутылку за холодное гладкое горло, Маля тут же прикрывала ладонью бокал. Мне воды, пожалуйста. Почти испуганно.

Почему ты не пьешь, Маля? Хоть глоток-то можно. Нужно даже иногда. Поверь, я как врач говорю.

Не хочу. Просто не хочу.

Почему?

Толькобольшенебудемобэтомладно?

Огарев даже нервничать начал – зашитая алкоголичка? Наркоманка? Он пальцами, губами, замирая совсем не от страсти, проехался по каждой вене. Нет. Все идеально. Нет, нет и нет. Значит, все-таки алкоголичка? Так рано? Немыслимо! Просто не может быть. Медицинский опыт, кривя неприятно рот, подсказывал – может, очень даже может. Идиотская ситуация, конечно. Тысячи мужчин по всей планете не знали, как отобрать у своей женщины, пошатывающейся, жалкой, нелепой, стакан. Огарев не знал, как заставить Малю хоть немного выпить. И она сдалась в конце концов.

Сказала – вот поедем в Италию. Тогда.

А почему именно в Италию?

Увидишь.

Но до Италии они объехали чуть ли не половину Европы – окольными, глухими, прекрасными тропами. Путешествовать с умом и впрямь оказалось не так дорого, как следовать толпой по воле туроператоров. Одиночкам в Европе вообще рай. К тому же Огарев, бросив Шустрика, устроился на работу в самую жирную и неприятную частную клинику Москвы, про которую раньше и слышать не хотел. Скопище наглых дельцов. В кабинете не у главного врача, нет – у владельца, демонстративно развалясь на диване, Огарев впервые в жизни получил удовольствие от того, что был с ними на одной ноге. Такой же великолепный ублюдок. У нас самый высокий процент по Москве – двадцать пять процентов. Плюс оклад двадцать восемь тысяч рублей. Владелец, зеркально гладкий, даже костюм отливал то в черноту, то в синеву, посмотрел со значением. Платим белыми. Огарев засмеялся, с трудом удерживаясь от того, чтобы не запустить в выбритое ухоженное темя владельца школьного щелбана. У меня почти четыре тысячи пациентов, милейший. Поэтому шестьдесят. Что – шестьдесят? Процентов. А зарплату можете взять себе. Так сказать, за труды. И еще – по пятницам и понедельникам я не принимаю.

Владелец, подавившись вопросом, поднял брови – даже не вопросительно, умоляюще.

Почему?

Играю в гольф.

Переговоры выигрывает тот, кто в любой момент может встать и уйти. И Огарев встал, совершенно счастливый. Свободный. Наконец-то свободный.

Примете решение – позвоните.

Он еще в лифте не успел спуститься, как мобильный в его кармане, пожилой, несолидный, зато не разряжаемый даже за неделю, затрясся, как от сдерживаемого смеха. Решение было принято. Огарев обобрал не только Аню, но и Шустрика. Зато Аня останется жить там, где жила.

А они с Малей в пятницу уедут в Суздаль. Или в Барселону. Все равно куда. До самого понедельника.

А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

Огарев засмеялся и выудил из глиняной миски еще одну черешню. Черт знает какая крупная. Он и не знал, что такие бывают. Почти черная. В синеву. Словно слива.

Я вообще-то уже вырос, Маля. И даже ты уже выросла.

Маля завозилась, перевернулась на живот, скинув ногой скомканную простыню. Солнце немедленно улеглось ей на спину – как наголодавшаяся без человеческой ласки кошка. Три часа пополудни. Италия. Отпуск. Первый за последнюю тысячу лет. Огарев попытался вспомнить, когда последний раз отдыхал целый месяц, – и не смог. Даже в школе каникулы не были такими длинными. Месяц с Малей. Никого не лечить. Никуда не спешить. Спать до обеда, прижимая ее к себе изо всех сил. После обеда – тоже спать.

Хочешь вина? – спросил он. Я принесу. Холодное. Пахнет персиками. Персики тоже принесу.

Я сама! Маля по-детски обрадовалась возможности подвигаться, спрыгнула с постели, стоящей прямо напротив распахнутого окна. Второй этаж. Можно. Хотя Мале и на первом этаже можно. И даже по улице. Огарев и не предполагал, что женщина может с такой веселой легкостью носить собственную наготу. Голая Маля. Загар. Теплые тени. Бутылка зеленого стекла. Громадные персики прижала к груди маленьким локтем. Сейчас вырвутся, разбегутся по углам, прячась. Давай из горлышка, а? Бокалы мне нечем просто. Давай, конечно. Огарев не успел приладить к тумбочке персики и бутылку, а Маля уже снова лежала, только теперь на боку, – и тосканское солнце очертило вокруг нее теплую сияющую линию. Как будто Господь провел в воздухе пальцем – и получилась Маля. Миллионы лет эволюции. Трилобиты. Тициан. Сфумато. Краски еще не высохли. Детство Бога.

Ну так что? О чем ты мечтал, когда был маленьким?