Рейс на эшафот - Май Шёвалль

Он намеревался поехать домой, когда погаснет свет в окнах, за которыми он наблюдал. Без четверти двенадцать у подъезда дома на противоположной стороне улицы остановился серый «мерседес» с иностранными номерами. Вышедший из него мужчина открыл багажник и достал оттуда чемодан. Потом пересек тротуар и открыл входную дверь. Через две минуты за опущенными шторами в двух окнах первого этажа зажегся свет.

Гунвальд Ларссон широким и быстрым шагом перешел улицу. Нужный ключ он подобрал еще две недели назад. Войдя в дом, он снял пальто и, старательно сложив его, повесил на поручень мраморной лестницы, а меховую шапку положил на пальто сверху. Потом он расстегнул пиджак и положил руку на пистолет, висящий на поясе.

Он давно знал, что дверь открывается внутрь. Секунд пять он смотрел на дверь и думал: «Если я выломаю дверь и войду без всякого законного основания, это будет служебное преступление и меня, вероятно, понизят или даже уволят».

Потом он одним ударом ноги вышиб дверь.

Туре Ассарссон и мужчина, приехавший на «мерседесе» с заграничными номерами, стояли с двух сторон письменного стола. Как ни банально это выражение, но стояли они, словно пораженные громом. Между ними лежал раскрытый чемодан.

Держа их на мушке пистолета, Гунвальд Ларссон закончил мысль, начатую на лестничной площадке: «Ну и пусть! Я всегда смогу вернуться на флот». Не опуская оружия, он поднял трубку и набрал левой рукой номер 90-000. Он ничего не говорил. Те двое тоже молчали. Все было понятно и без слов.

В чемодане находилось двести пятьдесят тысяч таблеток с надписью «Риталин». На черном рынке наркотиков содержимое чемодана стоило около одного миллиона шведских крон.

Гунвальд Ларссон вернулся к себе домой в Булльмору около трех часов ночи в воскресенье. Он был холост и жил один. Двадцать минут он, как обычно, мылся в ванной, потом надел пижаму и отправился в постель. Лежа он раскрыл книгу Эвре Рихтера-Фриша, которую начал читать несколько дней назад, но через две страницы оторвался от чтения и потянулся к телефону.

Гунвальд Ларссон взял за правило не думать о работе, когда он находится дома; кроме того, он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь звонил по служебным делам после того, как уже лег в постель.

После второго звонка он услышал голос Мартина Бека.

— Привет. Ты уже знаешь об Ассарссоне?

— Да.

— Мне тут кое-что пришло в голову.

— Что?

— Наверное, мы шли не в том направлении. Очевидно, что Стенстрём следил за Эстой Ассарссоном. А тот, кто стрелял, убил сразу двух зайцев. Ассарссона и того, кто за ним следил.

— Да, — согласился Мартин Бек. — В том, что ты говоришь, возможно, что-то есть.

Гунвальд Ларссон ошибался. Однако он направил расследование на верную тропу.

Вот уже три вечера подряд Ульф Нурдин бродил по Стокгольму в своей охотничьей шляпе и утепленном плаще, пытаясь завязать контакты с преступным миром. Он посещал кафе, кондитерские, рестораны и дансинги, где, как показала Белокурая Малин, бывал Ёранссон.

Иногда он ездил на машине. В пятницу вечером он сидел в автомобиле и наблюдал за площадью Марияторьет, причем не видел ничего интересного, за исключением двух мужчин, которые тоже сидели в автомобиле и что-то высматривали. Он не знал их, но догадывался, что это полицейский патруль, переодетый в штатское, или кто-то из отдела по борьбе с наркотиками.

Эти путешествия не прибавили ему знаний о человеке по имени Нильс Эрик Ёранссон. Днем ему все же удалось дополнить информацию Белокурой Малин. Он проверил данные по церковным книгам, в бюро трудоустройства моряков и у бывшей жены Ёранссона, которая жила в Буросе и утверждала, что почти не помнит своего бывшего мужа. Они не виделись вот уже двадцать лет.

В субботу утром Нурдин доложил Мартину Беку о своих скудных результатах. Потом он начал писать длинное грустное письмо своей жене в Сундсвалл. При этом он время от времени виновато поглядывал на Рэнна и Кольберга, которые сосредоточенно стучали на пишущих машинках. Он еще не успел дописать, когда в кабинет вошел Мартин Бек.

— Какой идиот послал тебя в город? — спросил он.

Нурдин быстро прикрыл письмо, кончавшееся словами «А у Мартина Бека с каждым днем возникают странные причуды, а вид становится все более кислым», копией своего рапорта.

Кольберг выдернул из каретки лист бумаги и сказал:

— Ты сам.

— Как — я?

— Ну да. В среду, когда здесь была Белокурая Малин.

Мартин Бек недоверчиво посмотрел на Кольберга.

— Странно, — произнес он. — Я этого не помню. Однако в любом случае бессмысленно отправлять на розыски человека в Стокгольме норландца, который даже не знает, как найти Стуреплан.

Нурдин был обижен, но в глубине души был согласен с Мартином Беком.

— Рэнн, — сказал Мартин Бек, — выясни, где бывал Ёранссон, с кем дружил, чем занимался. И попытайся найти того Бьёрка, у которого он жил.

— Хорошо, — ответил Рэнн.

Он был занят составлением списка всех возможных значений последних слов Шверина. Начал он с «день… рукой». А последняя версия выглядела так: «один… рак… ай».

Каждый был занят своим участком работы.

В понедельник Мартин Бек встал в половине седьмого после почти бессонной ночи. Он плохо себя чувствовал, а от шоколада, который он выпил на кухне за компанию с дочкой, лучше ему не стало. Остальные члены семьи еще не появились. Жена особенно крепко спала под утро, а сын, который всегда просыпался с трудом, вероятно, унаследовал эту черту от нее. Одна Ингрид вставала в половине седьмого, и без четверти восемь за ней уже закрывалась входная дверь. Всегда. Инга считала, что по ней можно сверять часы.

Инга явно испытывала слабость к штампам. Можно было составить список фраз и оборотов, которыми она обычно пользовалась, и продать его как пособие для исписавшихся журналистов. Что-то вроде шпаргалки. Книга могла называться: «Умеешь говорить — умеешь писать».

Вот о чем размышлял Мартин Бек.

— О чем ты думаешь, папа? — спросила Ингрид.

— Ни о чем, — машинально ответил он.

— Я с весны не видела, чтобы ты смеялся.

Мартин Бек оторвал взгляд от клеенки, на которой были изображены танцующие гномы, и попытался с улыбкой посмотреть на дочь. Ингрид, конечно, прекрасная девушка, но это не повод для смеха. Дочь встала и пошла за учебниками. Когда отец надел пальто и шляпу, она уже ждала его, держась за дверную ручку. Он взял у нее портфель. Это был старый, потертый кожаный портфель, облепленный цветными наклейками с эмблемой ООН.

Это тоже была традиция. Он нес портфель Ингрид точно так же, как десять лет назад, когда она в первый раз пошла в школу. Разница состояла лишь в том, что тогда он держал ее за руку. Маленькую, горячую и вспотевшую ручку, дрожащую от волнения и страха. Когда он перестал водить ее за руку? Он не помнил.