Разруха - Владимир Зарев

— Он меня бьет, — плакала женщина, я зримо ощущал, как она сжимает телефонную трубку, — но я без него не могу.

— О-о-о, — тянул я, — мое дело было слушать, когда я пытался советовать, они замыкались в недоверии и прерывали разговор. Я был лишь безучастным слушателем, чем-то несуществующим, тайной исповеди, произнесенной на заднем дворе церкви.

— Позавчера он привязал меня к постели и ремнем… а потом мы занимались любовью.

Я закуривал и рассматривал потолок в ожидании следующего звонка.

— Что мне делать, что делать, господи, я чувствую себя женщиной, — рыдал мужской голос. — Когда меня случайно касается кто-нибудь из однокурсников… я впадаю в столбняк.

— Я вас понимаю, — отвечал я.

— Я такой худенький… вчера примерил мамино платье…

Человеческое отчаяние было многолико и подчас необъяснимо, как сама жизнь. И неповторимо. Окружающий мир был болен, но вот что я заметил: люди хотели делиться наболевшим, но им не хватало слов, способности выразить свои мысли. Они путались в банальностях, в клише, в скудости словарного запаса: «короче», «так сказать», «вы меня понимаете» и «я просто в шоке!» Если кому-то из них удавалось меня растрогать или заставить грустить, я приходил ему на помощь.

Я спал до двух часов дня, потом плелся в кафе к Иванне и ждал до темноты. С Вероникой и детьми мы почти не виделись, всех это мучило, по крайней мере, меня. Через год такого выслушивания у меня самого возникло желание позвонить по «телефону доверия». Вместо того чтобы создавать жизнь, выражать себя, я был вынужден молчать, меня превратили в мусорный бак для душевных отходов. Я озверел. Психическое истощение длилось до зимы девяносто седьмого года. Та ночь была холодной, я в тысячный раз елозил глазами по бюсту Памелы Андерсон, когда зазвонил телефон.

— Ты новенький, что ли? — я представил себе богатую избалованную бабу. В ее голосе звучала не боль, а желание унизить.

— Я здесь давно, но работаю только в ночную смену, мадам, — ответил я.

— А я все днем звоню, жаль… Как это я тебя упустила…

Бесстыдно и подробно, вогнав в краску даже Памелу Андерсон, она поведала мне свои сексуальные фантазии. Говорила хриплым пьяным голосом, а потом возбужденно дышала мне в ухо.

— Ну что, дрочишь на меня, говнюк?

— Нет, мадам, я только что закурил сигарету.

— Жаль… ничего, завтра позвоню тебе снова.

И она действительно позвонила. Наверное, целый день думала, как меня удивить, на этот раз фантазии оказались на тему, как она занимается любовью с пятью мужчинами. Меня это не забавляло — как раз перед ней одна женщина дрожащим голосом рассказала мне, как нашла сына повесившимся на чердаке. «Это я во всем виновата, скажи мне это и ты, сынок, во всем моя вина…»

— Не вижу, чем могу вам помочь, мадам, — сказал я зарвавшейся бабе, — вам нужно не «доверие», а полк солдат. Или психиатр.

На следующий день шефиня дождалась моего выхода на смену и без объяснений вручила мне приказ об увольнении. Марианна взяла мое ночное дежурство. Пока я собирал в пакет свои недочитанные книги, она грызла обветрившиеся губы.

— Как же я забыла предупредить тебя об этой твари, Марти! Она чокнутая, но муж у нее, кажется, депутат.

* * *

Летом девяносто седьмого года я сделал последнюю попытку заняться осмысленной и полезной деятельностью, решив продать свою честь, перо и врожденную грусть ради куска хлеба для семьи. В Симеоново рядом с нашей дачей жил сосед, актер, который по аналогичной причине ушел из театра и занялся откормом гусей на продажу. Точнее — их печени. Это было отвратительное, негуманное занятие — целыми днями запихивать в глотки несчастных пернатых кукурузные зерна, откармливать их, издеваясь над природой, чтобы увеличить им печень. Гуси были не просто перекормлены, они были больны. Закрытые во влажном подвале, они жутко воняли и были способны только на то, чтобы какать и страдать. Чтобы помнить, какой из них уже накормлен и не перекормить до смерти, Светлин повязал им на лапы разноцветные нитки и описал эти «коды» в мятой тетрадке. «Это совсем просто, вот, номер три: две белых, одна черная нитка, ставишь птичку — и готово!»

— Чертовски выгодно! — сосед не скрывал своего восторга, словно играя роль Гамлета, вдруг в моем лице встретил Офелию. — Если все пойдет, как надо, и тебе удастся эта сцена с гусями, двести долларов в месяц гарантированы!

На последние семейные сбережения я купил на Женском рынке семьдесят пушистых гусят, несколько мешков кукурузы и номер журнала «Болгарский фермер», посвященный гусям и технике их откорма.

С тех пор как грянула демократия и нас затопила свобода, нашу жалкую дачку обворовывали четыре раза. Грабители вынесли все, кроме книг, старого холодильника «Мороз», который весил куда больше, чем стоил, и электрической плитки с открытой спиралью. Я даже испытал известное уважение к их кропотливому неблагодарному труду после того, как они вымели подчистую наш захламленный подвал.

— Следи, чтоб не завелись крысы! — голосом Ричарда Третьего, предлагающего полцарства за коня, громыхнул Светлин, — хорьков я уже переловил!

Мои гусята оказались неуправляемыми и капризными в еде, как дети миллионера. Я тратил уйму времени и нервов на то, чтобы отловить каждого, а они не желали открывать свои желтые клювики, кусались, подло срыгивали твердые кукурузные зерна и гадили прямо на меня. Постепенно я свыкся — мои дни, а зачастую и ночи, проходили в кормежке, кормежке, кормежке… Этот акт постоянного насилия постепенно начинал мне нравиться, самопрезрение перерастало в радостное любование. Я становился законченным мазохистом. Мазохизм — это форма отчуждения от себя самого, чтобы получить удовольствие, нужно причинить себе боль, наказать себя. Иногда ко мне заглядывал Светлин, сыграть партию-другую в нарды, опытной рукой ощупывал гузки моих уже оперившихся гусей, задумывался, словно припоминая текст роли, и глубокомысленно изрекал:

— Браво! Дело движется к развязке!

Мама тоже как-то заехала меня проведать, характерной решительной походкой учительницы переступила порог и вдруг словно осела. На лице проступили удивление и боль, она выхватила из рукава носовой платок и зажала им нос.

— Наша дача воняет, как зоопарк, — виновато произнесла она, но не улыбнулась, — прости, Марти, но и от тебя разит, как от шакала.

За неделю до появления пикапа, на котором разъезжал тип, скупавший откормленных гусей, я отъехал в сельпо за последними мешками кукурузы. Продавец ушел на обед, так что мне пришлось подождать. Я загрузил мешки в свою многострадальную Ладу и вернулся к трем пополудни, а обычно к этому времени я уже заканчивал вторую кормежку. Припарковавшись у забора и зайдя во двор, я заметил, что входная дверь — нараспашку, а в доме царит подозрительная тишина. Бросился в подвал: он был пуст. Меня обокрали. Два уцелевших гуся, плескавшиеся в алюминиевом тазу, посмотрели на меня с упреком (или насмешкой?). Я не испытал ни гнева, ни боли, в голове царила пустота. Сел прямо на земляной загаженный пол и стал кормить оставшихся гусей.