Рассекающий поле - Владимир Козлов

Ну хорошо – а дальше-то что? Тур по школам? Ладно Сергей, он – одинокий мастер, оставшийся в разрушенном мире. Замечательное комнатное растение, которое прекрасно, но редко цветет – и то, только если за ним правильно ухаживать. Дай бог здоровья его маме. Сева чувствовал себя иначе. Он хотел петь. Он был сорняк, который невозможно выполоть. Он цвел в любых условиях и вот – пролез даже в герметичный высоколобый мир искусства, и никто не закричал: «Гоните его!»

Просто там почти никого не оказалось.

Кроме Сергея. Вялый и нежный, он не имел вкуса к еде и на собственной кухне с интересом смотрел на молодого человека, который с удовольствием уплетал мамин борщ, а потом пел песни о своих желаниях…

Вспомнилось, как он недавно попал в их небольшую компанию. Там были взрослые женщины. Настолько взрослые, что с дочкой одной из них хмельной Сева скоро удалился целоваться на кухне. А в комнате в это время тихо, но хором запели:

Сева оторвался от незрелых губ и прислушался. Он вдруг почувствовал себя старым. Он никогда не пел хором. Он не знал этой наивной песни. Он был другой, ему не было здесь места.

В следующий раз Сева выступать отказался.

3

Сева находился в общажной комнате один. Он уже восьмой раз исполнял одну и ту же песню, звучание только-только начало его удовлетворять. Основной ход композиции был в том, что небольшой кусок довольно сложного поэтического текста исполнялся трижды – сначала в крайней робости и нежности, а в финале – полной грудью, так, будто поющий должен преодолеть ревущую стихию. В момент, когда Сева очередной раз пел против ветра, в дверь интеллигентно постучали.

Сева медленно отложил гитару и встал. На нем были шорты ниже колена и серая жилетка на голое тело – таким он увидел себя в зеркале и усмехнулся: «Художник». Дверь не была заперта. Ее вообще бесполезно было запирать – она легко вскрывалась вилкой и ножом, Сева делал это уже дважды. Он отворил.

На пороге стоял по меньшей мере странный человек. Он был одет в расшитое по-индейски пончо. Небритое худое лицо и женская шапка кудрявых волос. На носу круглые очки, поверх которых выглядывали игривые черные зрачки. В руке он держал дымящуюся трубку, из которой шел незнакомый аромат изысканного табака.

– Я ннне ошибаюсь, уважаемый, это бббыла песня на слова Иосифа Бббродского? – его тонкие губы чрезмерно артикулировали, в какие-то моменты превращая лицо в маску. Севе показалось, что он специально заикается.

– Да, это первая строфа из «Осеннего крика ястреба».

– Я ннне думал, что это мможно спеть. Я зайду?

– Конечно.

– Я – Егор, – и протянул тонкую узкую ладонь.

– Всеволод. А что это за табак?

– Вишневка. На, попробуй.

Сева принял трубку и несколько раз потянул. Не удержался, вдохнул и закашлялся. Но все равно сказал:

– Отличный вкус.

– Именно так, – Егор ответил так, будто речь шла не о табаке, а о нем самом. И широко профессионально улыбнулся, обнажая мелкие подгнивающие зубы.

– Песня и Бродский – это сочетание редко бывает удачным, – Егор стал блуждать взглядом по стене, а слова – манерно растягивать. – Ранние его вещи класть на музыку легко до банальности. Я слышал три разные аранжировки «Пилигримов», нет ничего пошлее. А вот взять его зрелые разговорные тексты, которых и прочесть-то нужно умудриться, – это уже задача поинтереснее.

– Совершенно верно. Послушай, что я сделал со стихотворением «Я родился и вырос в балтийских болотах…»

Егор жил наискосок от его секции, с другой стороны коридора. Он оказался старше на целых пять лет, хотя учился только на втором курсе филологического факультета. Он делил комнату – случай в общежитии небывалый – с молоденькой светлой девушкой-первокурсницей. Ее можно было иногда встретить в коридоре в венке из полевых цветов и в маечке поверх торчащих грудок.

На следующий день Сева уже сидел в их комнате, на шкуре какого-то животного. Они раскуривали трубку, затем Егор ставил арии из Jesus Christ Superstar и пел вместе с Яном Гилланом, заметив, что диапазон музыканта – от «ми» второй октавы до «до» шестой, это в полтора раза больше, чем, например, у Джона Леннона. «Точно, Егор похож на Леннона – и очки такие же», – дошло до Севы. Он пялился на книжные полки – там стояли книги с египетскими, скандинавскими и индийскими мифами, «Улисс» Джойса, два тома Пруста, том Стейнбека.

Егор брал любой вопрос, даже если не знал точного ответа. Это был потомственный интеллектуал. Он приводил цитату из текста, который упоминался в разговоре, – от стихотворения до «Манифеста коммунистической партии». Он свободно ориентировался в генеалогии европейских монархов. Света, девушка Егора, шепотом утверждала, что он руками снимает головную боль, – и намекала, что он же ее и навлекает. Он очень хорошо знал материалы, из которых древние изготовляли краски. У него не было телевизора, но он смотрел все, что снял Гринуэй. Он знал не только картины художников, но помнил, что они писали в своих дневниках. В самом корявом четверостишии Севы Егор обнаруживал половину мифологии зороастрийцев и ряд аллюзий на тексты, которых Сева читать не мог. Он умел увидеть любой мусор в культурном ряду, он владел недоступными контекстами. Было неясно, то ли он сам так понимает, то ли он наслаждается своей властью наделять значимостью.

Сева быстро подсел на это волшебство.

Написав несколько строк, пустой и истощенный, Сева шел к Егору, чтобы тот его наполнил, успокоил, ввел под ручку в храм искусств, вписал его корявые буквы в большую культуру. Он сидел у него почти каждый день. Он играл в игру, в которой маэстро переиграть было невозможно.

Но вот Сева уже оказался в очереди, потому что появились и другие. Длинноволосая большеглазая женщина с громким голосом и длинными ногами – куда-то он ее тоже вписывал. Сильная и полнотелая, она надолго замолкала, вслушиваясь в нарочито тихий заикающийся баритон большеголового старичка с телом мальчика.

Высоколобый, смешливый, но глубокий Рома, который пытался писать прозу, стал много думать с тех пор, как повстречал Егора. Однажды Сева зашел к Роме и застал сценку: Егор наклонился вплотную, буквально вперился в лицо собеседнику и не повернул головы, услышав, что кто-то вошел. И Рома не скосил глаз – он не мог оторваться от нависающего и что-то тихо говорящего Егора. Сева вышел.

В тот же вечер Егор прочел Севе отрывок из романа, который он, оказывается, пишет. Сева впервые увидел процесс, из которого он мог почерпнуть знание о том, как полагается писать романы. Это была стопка желтых листьев на краю большого стола. Егор раздобыл перьевую ручку, под настольной лампой стояли чернила. Хрустящие листы, став исписанными, начинали изгибаться. Это был кусок текста, описывающий приготовления художника к написанию картины, Сева запомнил, как он смешивал цвета – «касторовый» и «купоросный», но Егор читал так, будто ласкал женщину, – и, дойдя до акта творения, целомудренно остановился. На кушетке после его чтения уже изнемогала Света.