Аватара клоуна - Иван Зорин

– Вероятно, жена читает других? Грудин не почувствовал издёвки.

– Да, за её вы-ыбор бывает сты-ыдно.

– А вы, значит, современников не читаете?

– Нет. Про-обовал, но не могу. Они же не писатели. Пока-азывают действительность вместо того, чтобы её о-описывать. А это и кино мо-ожет, и театр. Наверняка е-есть достойные, но как сыскать?

Лялин назвал несколько имён. Грудин не знал ни одного.

– Вот видите, до на-ашей провинции пока докатится, – хрипло рассмеялся он. – А то, что доводилось – малохудожественно. Впрочем, э-это не моего ума дело, пи-ишу, и на том спасибо.

– А зачем? – вдруг разозлился Лялин. – Вот я пишу ради денег. Начинал, думал, мир переверну, а свелось всё… – Он нервно затянулся. – Работа проклятая, ненавижу, а что ещё умею? Ничего!

Грудин удивлённо наморщился:

– А я та-ак разговариваю. С со-обой. С детства заикаюсь, приходилось подби-ирать слова – одно не произносил, иска-ал другое. А письменная речь – дру-угое дело, тут я свободен, как пти-ица. Слово на-аписанное вообще выше устного…

– Сократ, однако, считал ровно наоборот.

– И как бы э-это стало известно, не будь пи-исьма? – Грудин улыбнулся. – И потом, вы, верно, за-аметили, я ношу линзы, а сильная близорукость развивает воображение. Роман – это форма моего сууществования, иногда думаю, не от хо-орошей жизни…

«Урод! – закричал про себя Лялин. – Убогий, ущербный урод, только и можешь буковки составлять!» Он поднялся.

– Хорошо, я посмотрю, что можно сделать. Прощайте! Грудин протянул руку. В дверях Лялин обернулся и увидел, как он смотрел на ещё дымившиеся окурки и блаженно улыбался.

Лялин писал об окружавшем просто и ясно, порой остро и пронзительно, в его произведениях чувствовалась страсть, но мир под его пером утрачивал присущую ему тайну, представая созданным для человека, обыденным, как в своей трагичности, так и фарсе. Лялин ставил целью удержать читателя любым способом, удивляя необычными ходами, выдумывая головокружительные сюжеты, строя оригинальные фразы, подбирая испытанные временем метафоры, был в меру ироничен, остроумен и искренен. И всё сводилось к тому, чтобы роман прочитали до последней страницы, а там хоть трава не расти. Вернувшись, Лялин опять открыл роман Грудина, выхватив глазами несколько абзацев, прежде чем его окатила горячая, липкая зависть. Мир у Грудина жил своей жизнью, точно не зависимый от автора, который писал о совершенно банальных, прозаических событиях, но каждое его слово было напоминанием, что мир – непостижимое чудо, чудо из чудес, загадка, открывающаяся в любой мелочи: капле, висящей на омытой дождём ветке, взгляде, случайно выхваченном из толпы, свитой в углу паутине, освещённой солнечным лучом; Грудин носил это чувство внутри, выливая на бумагу так же естественно, как ласточки чертят весеннее небо. И Лялин понял, что Слово выше слов, а язык выше сюжета, формы, он таится в паузах, интервалах, междустрочии, ритме, чем-то непроизносимом, что единственное, передаваясь, достигает сознания, вклиниваясь, навсегда застревает, отпечатываясь в нём. «Господи, да он же юродивый, блаженный!» – думал Лялин. Кто расшифрует его бормотанье? Кто оценит? О нём всё равно никто не узнает… А я бы уговорил критиков, развернул рекламную компанию. Он же и сам предлагал. В конце концов, можно тщательно отредактировать, дать броское название, дописать финал. И риска никакого, в его глуши моя новая книга не попадётся. А увидит, и что? Благодарить должен! Можно подумать, в истории мало плагиата? Воруют сюжеты, идеи, стиль, уж кому-кому, а мне это хорошо известно. Девочкам рассказывайте про гениальность! Пушкин – байронист, классики наши кому только не подражали – французам, немцам… «Чем меньше живёшь там, тем хуже выходит?» Чушь! Самые известные только и толкаются в редакциях, из телевизора не вылезают… Лялин закурил, вспоминая подслеповатые голубые глаза, злорадно ухмыльнулся. Нет, он не Моцарт, я не Сальери, убивать не собираюсь, а протекцию его тексту сделаю – он же сам об этом мечтал! И для культуры так будет лучше, текст войдёт в классику, а под каким именем, не всё ли равно. Осталось разыграть спектакль перед женой, обрадовать, что его кризис был напускным, а сам он – вот же! – написал роман.

– Лиля, Лиля, – позвал он сдавленным голосом.

– Что, дорогой?

– Знаешь, хочу тебя удивить, – разворачиваясь в кресле, начал Лялин. – Я уже давно… – Он закашлялся. – Я уже давно такого не встречал… Прочитай, по-моему, это гениально…

Лялин встал, отвернувшись к шкафу со своими книгами, чтобы жена не увидела судорогу, исказившую его лицо.

– Прямо сейчас?

– Да, – глухо выдавил он, – прямо сейчас…

Смеркалось, тени под фонарями ползли к домам. Лялин покружил по району, и ноги привели его в то же кафе, где он сидел с Грудиным. «Я ставлю для себя самую высокую планку, – вспомнилось ему, – сужу себя по гамбургскому счёту. Иначе зачем?» – «Иначе зачем?» – деревянным голосом повторил вслух Лялин, помешивая кофе. Он подумал, что слишком много отдал искусству, казавшемуся ему теперь пустым занятием, и даже не завёл детей. «Надо бросать», – пробормотал он, раздавив окурок, и сам не понял, к чему это относилось – к курению или литературе. Лялин мелкими глотками тянул кофе и думал, что Лиля ещё молода и вполне может родить, а он может устроиться в редакцию читать чужие книги, что это честнее, чем писать свои. У Лялина было буйное воображение, он уже представлял, как удивится редактор, принимая его на работу – ну, ты же не сомневаешься, вкус-то у меня есть! – скажет он, похлопав его по плечу; как Лиля будет вечерами ждать его возвращения, как он станет играть с ребёнком, оставив на службе всё, что связано с литературой. Это и есть настоящая жизнь, а не ежедневное блуждание в грёзах.

– Извините, мы закрываемся.

Расплатившись, Лялин вышел за дверь, в последний раз бросив взгляд на стол, за которым сидел, где вместе с пачкой сигарет оставил свою прежнюю жизнь. Чтобы выгадать время и дать возможность Лиле дочитать до конца – а в её безупречном вкусе он не сомневался, – Лялин ещё долго бродил по городу и вернулся домой далеко за полночь. Он уже распрощался с проведёнными за столом годами, и на душе у него было необычайно легко. Едва корябнув замок ключом, он услышал шаги – Лиля, заплаканная, встретила его в прихожей.

– Дорогой, я так волновалась! – обвила она его шею, сбив набок галстук. – Ты же у меня всё!

Лялин, неловко потоптавшись, обнял жену:

– Прости… Ты прочитала?

– Роман? Уже давно. Сижу и плачу – хотела даже звонить в полицию.

– И как?

– Тут ты и пришёл.

У Лялина в горле застрял комок.

– Роман, – шёпотом повторил он.

– Ах, роман. Не знаю, дорогой, чем он тебя заворожил. Читал, как всегда, по диагонали? Стиль, безусловно, есть.

Но это всё. Безжизненно как-то, мёртво. Верно, попал тебе под настроение…

Лялин недоверчиво отстранился, пристально заглянул в глаза: