На этом свете - Дмитрий Филиппов

Муки совести разрывали его душу напополам. После короткого ареста и освобождения он отправился на Кавказ и буквально искал смерти. Но пули летели мимо, сабли скользили по непонятой дуге, и только чувство глубочайшего стыда сжигало изнутри. В насмешку судьба подкинула ему еще одну утрату.

В 1840 году Михаил Юрьевич Лермонтов был сослан на Кавказ. По личной просьбе Данзаса он был зачислен ротным командиром в его батальон пехотного Тенгинского полка. Данзас берег его, второго поэта России: боевые задачи по возможности обходили роту Лермонтова стороной; когда весь батальон отправляли в Крым, в самую гущу сражений с турками, рота Лермонтова в составе сводного полка отправляется в сравнительно спокойную Чечню. Данзас словно вымаливал у судьбы прощение за допущенную минуту малодушия и берег Михаила Юрьевича всеми доступными способами. И снова не уберег. Прямой вины нет, да и не может быть; Лермонтов возвращался из отпуска, когда по злополучной случайности заехал в Пятигорск. Данзас со своим батальоном давно был к тому времени на балканском театре военных действий. Но… гроза, подножие Машука, презрительное легкомыслие поэта…

И снова выстрел. И снова отголоски его раскатываются в душе Данзаса.

Мы чем-то похожи с этим несчастным человеком. Даже внешне что-то такое есть: погрустневшие брови, рассеянный взгляд, утрачивающий свою крутость подбородок… Но главное в другом. Он ничего не смог сделать, чтобы спасти поэта. Я ничего не смог сделать, чтобы уберечь любовь. Это самое отвратительное – осознавать происходящую катастрофу, шкуркой чувствовать, что любовь единственно нужного тебе человека улетучивается тонкой струйкой; душа полна щелей, незаткнутых дыр, еще и окна нараспашку. А что можешь ты? НИ-ЧЕ-ГО!

Нет, в принципе, много всего мелкого и ненужного можешь: чистить табельное оружие, ходить в наряды, бегать на зарядке, дремать во время занятий, отрабатывать строевые приемы, чистить снег, мыть посуду, полы, отдавать воинское приветствие каждому проходящему мимо мудаку… А любовь спасти не можешь. И от этого все остальные твои действия сразу же теряют всякий смысл. Он и так был небольшой, а тут его совсем не стало. И ты тупо живешь без смысла. Как долго такое существование будет продолжаться, никто не знает. У Данзаса оно всю жизнь длилось. И ты от подобного исхода не застрахован. Ведь он, как и ты, просыпался каждое утро и думал: ну вот опять, когда же это закончится? Ну может, через месяцок полегчает?

И я просыпался с такими же мыслями. И с ними же засыпал. И снова просыпался… И так нескончаемая вереница дней. Гипотетически можно было что-то ей написать: несчастно-слезливое, плаксивое, умолять не делать глупостей, с обещаниями все простить. Или выстроить из кубиков презрения пирамиду оскорбленного, но гордого мужчины. Мол, все бабы стервы, другого я и не ждал. Я пользовался по очереди то одним, то другим способом, в зависимости от настроения. Но при этом прекрасно понимал, что ни тот ни другой мне не помогут.

Когда боль оказывается нестерпимой, она перерастает саму себя, становится тягучей, сладкой, как нуга из шоколадного батончика. Она перестает выходить стихами. То есть стихи, в принципе, пишутся, а легче себя не чувствуешь. Да и стихи дурацкие получаются. Одни и те же штампы кочуют из стихотворения в стихотворение, «любовь» не может найти другой рифмы, кроме вечной «кровь» – в топку такие стихи.

И ужасно хочется поговорить с ней, вживую или хотя бы по телефону. Потому что письмо может быть случайным порывом. Ты опустил его в почтовый ящик, а порыв вдруг прошел. Только письмо уже не вернуть. Я убеждал сам себя, что именно так оно с ней и было – порыв, не больше, глупость, непредусмотренный вариант сюжета, back stage. Но потом разум язвительно вклинивался и объяснял, что при таком раскладе должно быть еще одно письмо, сразу же посланное вслед ошибочному и минутному. И в этом следующем как раз все разъясняется, мол, извини, погорячилась и все такое. А ты чего губу раскатал? Писем-то больше не было.

А если на почте затерялось?

Не глупи. Сам-то в это веришь? В наше время на почте только терпение потерять можно. А все остальное доходит в целости и сохранности.

Паршивость момента усложняется еще тем, что совершенно не с кем поделиться. Не потому, что не поймут (добрая половина товарищей уже ходят по роте с цветущими рогами и прекрасно знают об этом), просто чужие проблемы в армии на хрен никому не нужны. Своих по горло хватает. И ты закупориваешь всё в себе. И ходишь, ходишь, расплескиваешь, подтираешь и снова идешь…

Ну кому мог рассказать Данзас о своих переживаниях? Если бы и нашелся человек, который понял бы все до конца и правильно, как оно на самом деле в душе разворачивалось, то что с того? Пушкина не вернешь. И есть муки, о которых никому нельзя рассказывать, ты сам их должен взвалить на плечи и донести до вершины своей собственной Голгофы. Может быть, там, на вершине, успокоение и наступит, хотя наверняка никто этого тебе не может гарантировать. Совесть не кредит, процентов не просит, но и меньше положенного не возьмет.

Решение отправиться на Кавказ было спонтанным. И правда, чем я хуже Данзаса? В этом поступке мне виделся отчетливый трагизм, сознательный шаг к гибели. Чечня всегда представлялась мне в свете романтического ореола, который привлекал мужественностью войны, подвигами: турниры, рыцари, грудью на амбразуры… Родные и близкие плачут над гробом, и особенно убивается та единственная, ради которой все и затеяно. И конечно же, она осознает всю степень своей вины. Да, в этом ключе Чечня привлекала меня, как, верно, смерть Илюшеньки привлекала Достоевского в финале его последнего романа. Но главное было в том, что это решение разрубало гордиев узел моей несчастной любви. Боль, ревность, отчаяние настолько прочно обосновались в душе, что успели перемешаться и забродить; это хмельное варево ударяло в голову и требовало незамедлительных действий, реакции. А что я мог, находясь безвылазно в своей казарме? Нет, ну что на самом деле я мог?… А тут тебе полный простор: и решение, и действие.

Когда тебя бросает любимый человек, когда ты понимаешь, что уже ничего не будет так, как прежде, возникает жгучее желание отомстить. А сделать это лучше всего можно только одним способом: заставить его испытать глубочайшее чувство вины за свой поступок.

Я убеждал себя в том, что еду на поиски смерти. Тогда как на самом деле хотелось всего лишь побольнее ударить в ответ. Война выбьет эти бредни из моей головы, научит ценить и любить жизнь как бесценный дар, данный нам свыше. Но это будет потом и не сразу.

Покупателей было двое. Прапорщик и подполковник. И были они настолько не похожи на офицеров нашей обычной, мирной части, что это сразу бросалось в глаза. Легкая небрежность во внешнем виде, так, на уровне допустимого, манера держаться и разговаривать – просто и обычно, без армейских штампов в речи, без чувства офицерского превосходства и приказного тона. Они разговаривали с нами на равных, и это не укладывалось в ворота моего понимания. Подполковник был одного звания с нашим командиром батальона, но мне даже в голову не приходило поставить их рядом или представить одного на месте другого. И еще чем-то настоящим, из прошлой, доармейской жизни веяло от обоих.