Сандаловое дерево - Элль Ньюмарк

Сентябрь 1857

Британские войска заняли Дели. В ближайшее воскресенье мы все вознесем нашу благодарность Господу. Все клянут этого негодяя и глупца лорда Далхаузи[19]и даже поговаривают о реорганизации Ост-Индской компании. Нововведения уже обошлись нам недешево, но мятежи недопустимы, и репрессалии продолжатся еще какое-то время.

Сентябрь 1857

Как же нам повезло с погодой в Симле. Приезжие рассказывают об изнуряющей духоте в Калькутте и Дели, приведшей в ряде случаев даже к смерти.

Но комфорт может вести и к моральной распущенности, чему свидетельством недавний скандал с Сингхами. Трудно представить…

Но следующей страницы не было, ее вырвали. Интересно, почему скандал в богатой индийской семье привлек внимание настоятеля англиканской церкви, посчитавшего необходимым оставить о нем запись. Я полистала страницы в надежде, что вырванный лист все же найдется, но его не было.

Я посмотрела на деревянные манки на каминной полке. Англичане не заметили бы никакого скандала в индийской семье, если бы в нем не был замешан кто-то из них. Конечно, британцы нередко брали в любовницы местных женщин, но после 1830-го, когда в страну массово хлынули миссионеры, межрасовые связи подверглись такому же осуждению, как гаремы и языческие идолы, и запись о них в церковной книге выглядела совершенно неуместной.

Связь же между мужчиной-индусом и англичанкой… да, это был бы уже не скандал, а нечто большее. Нет, такое представлялось невозможным. Мужчину бы просто линчевали, если бы он, конечно, дожил до веревки. Даже в двадцатом веке, когда некая англичанка в Пенджабе сообщила, что к ней на улице приставал индус, губернатор распорядился, чтобы все индийцы, пользующиеся этой улицей, проползали по ней на четвереньках.

Сама мысль том, что между англичанкой Викторианской эпохи и мужчиной-индусом могут быть какие-то отношения, представлялась невероятной. Но что же такое случилось в индийской семье, если запись об этом сначала появилась в церковной книге, а потом была бесцеремонно оттуда удалена?

Книга заканчивалась на декабре 1857-го, и времени у меня уже не оставалось. Вернув фолиант на место, я задержалась у полки со старыми семейными Библиями и провела ладонью по потрескавшимся кожаным корешкам с выбитыми золотом фамилиями: Чилтон, Брейтуэйт, Марлоу и — да! — Уинфилд.

Я сняла Библию, раскрыла, и из нее выпорхнул и упал к моим ногам сложенный листок. Я подняла его, и в тот же миг звон церковного колокола отсчитал еще один час. Билли, наверно, уже поглядывает на стрелки часов, согласно которым мне следовало быть дома. И Хабиб в кухне мается у двери. Я пробежала глазами по верхней строчке.

Февраль 1857

Она харкает кровью, и я близка к отчаянию. Все мои старания ни к чему не привели.

Дневник? Я потрясла Библию, и из нее вылетели, подхваченные сквозняком, другие листки. Я наклонилась, торопливо собирая нежданный урожай, сгорая от желания прочитать их сейчас же, на месте, но мне пора было домой. За дверью вроде бы раздались шаги. Я оглянулась и поспешно сунула листки в сумку. Терзаемая сознанием вины, слыша в ушах осуждающее «воровка», я покаянно пробормотала «прочитаю и верну», захлопнула сумочку и поставила на полку Библию. Поправив волосы — мне почему-то пришло в голову, что они растрепались, — я открыла дверь и выскользнула из ректорской, не встретив, к счастью, замечательного отца Локка. Сумочка распухла от незаконной добычи, и у меня, боюсь, недостало бы сил посмотреть ему в глаза.

Я села в двуколку. На Карт-роуд мы проехали мимо взорвавшейся машины. Теперь от автомобиля осталась только обожженная, дымящаяся груда обломков. Никаких бамбуковых палок видно не было, как не осталось и следов крови, затоптанных ногами, стертых колесами, занесенных пылью и грязью. Со временем уберут и мусор, и тогда о случившемся уже ничто не будет напоминать. Корова неподалеку безмятежно тыкалась мордой в кучку отбросов. Поразительно, как такие происшествия не оставляют следа. В Индии пролились океаны крови, но единственным свидетельством этого остались записи в церковных книгах. Что-то во всем этом было неправильно, но в тот момент я тоже хотела лишь одного — забыть.

1856

При первой встрече в приюте он отвел глаза, и Фелисити сочла его человеком холодным и неприветливым. Дети и миссионеры нуждались в ней, в ее помощи, она чувствовала это, но в его присутствии ощущала себя чужой, будто непрошеной вторглась в этот мир. Может быть, он и на нее возлагал ответственность за порабощение Индии, но это так несправедливо. В конце концов, разве можно судить человека, которого не знаешь? Так или иначе, в его присутствии она вела себя сдержанно.

Иногда, поглядывая исподтишка, Фелисити восхищалась его манерой держаться, уверенно и с достоинством. Он был сикхом, носил ухоженную черную бороду и ритуальный кинжал за поясом, символ готовности защитить слабого, а его тюрбаны всегда сочетались с кушаком. От него исходило ощущение мягкости, отваги и отчасти опасности. Интересно, как он выглядит без тюрбана?

Она даже не представляла, как сильно его пугает; одного слова белой женщины было бы достаточно, чтобы с ним обошлись самым жестоким образом. Поразительно, как британцы не понимают, что мужчинам-индийцам не нравятся их женщины, что они находят их некрасивыми, недозрелыми, как сырое тесто. Но эта молодая женщина, приходившая в приют… надо признать, в ее лице была некая трогательная утонченность, а в движениях — приятная плавность. У нее длинные, изящные руки с удивительно тонкими запястьями, — интересно, как бы выглядели на этих белых руках сделанные хной татуировки. Обычно ему не нравились светлые волосы — безжизненные, слабые, — но ее волосы были теплыми, словно их окрасил закат. Она во многом отличалась от прочих белых женщин: носила странные одежды, ездила верхом, покрывала голову не топи, а чадрой-вуалью. Его это все смущало.

Однажды, едва не столкнувшись с ним, она произнесла «извините» низким, густым голосом, чем жутко его перепугала. Он не мог отделаться от ощущения, что она сделала это намеренно. Но зачем? Зачем? Он старался избегать ее, но она постоянно появлялась в приюте, содержавшемся в том числе и на его деньги. Ему не было дела до того, что миссионеры — христиане. Человек образованный, придерживающийся либеральных взглядов, он считал, что религия — вопрос кармы, и у каждого свой путь.

Фелисити нравились его дымчато-темные глаза, но каждый раз, когда они сталкивались взглядами, он как будто сердился. Странно. С другими он так себя не вел и злым вовсе не казался. Легко играл с детьми, привозил им бусы со слониками и мягкие одеяла со своей шелковой плантации под Прагпуром. И улыбка у него была открытая, белозубая, но не для нее.