Треугольная жизнь (сборник) - Юрий Поляков

— Башмаков, начальник отдела… Кандидат технических наук.

— Хорошо, что вы с нами! — строго похвалил Верстакович и пытливо поглядел в глаза Олегу Трудовичу. — Техническая интеллигенция — движущая сила нашей революции. Рабочий класс куплен или спился. Крестьянство деморализовано и генетически ослаблено. Гуманитарии отравлены марксистской идеологией. Остаетесь вы — техническая интеллигенция.

— Олег Трудович и в райкоме работал! — гордо наябедничал Каракозин.

— Замечательно. Нам очень нужны люди, знающие аппарат! Мы не имеем права на ошибку. Сапер обязан знать устройство мины, которую собирается обезвредить…

Тем временем по ступенькам спустился маленький лысый юноша в затертой курточке.

В глазах его стояли слезы, а губы тряслись:

— Ну вот…

— В чем дело? — Верстакович нахмурил детские брови.

— В комнате, которую нам обещали, занятия!

— Какие еще занятия?

— Кружок кройки и шитья…

— Ах вот, значит, как! — Председатель Народного фронта от волнения стал грызть ногти. — Этого следовало ожидать. Идет борьба! Номенклатура без боя не уйдет. Завтра же утром буду звонить в горком партии! А сегодня… сегодня проведем совет прямо здесь!

Верстакович указал костылем на лавочки, расставленные вокруг ухоженной клумбы, по которой алыми цветами была высажена надпись: «Слава КПСС!» Посредине клумбы высилась давно не мытая ленинская голова на мускулистой борцовской шее. Вождь строго и проницательно смотрел вдаль, не замечая возмутительной надписи, сделанной синей аэрозольной краской на гранитном пьедестале: «Коммуняки — бяки!»

Башмаков вспомнил почему-то, как однажды сурового Чеботарева во время торжественного митинга внезапно ознаменовал голубь, наклевавшийся, вероятно, чего-то несвежего. Но краснопролетарский лидер, не заметив, продолжал вдохновенно ораторствовать, а слушатели едва удерживались от смеха. Вдруг Чеботарев ввернул в свою речь какую-то чугунную трибунную шутку — и народ зашелся в таком надрывном нескончаемом хохоте, что первый секретарь даже победительно обернулся к свите — мол, знай наших. Потом свита долго трусила указать не остывшему еще от митинговой вдохновенности Федору Федоровичу на досадный голубиный аксельбант. Выручила райкомовская старушка-уборщица. Завидев первого секретаря, она всплеснула руками:

— Чтой-то ты, Федор Федорович, сегодня какой-то у нас закаканный!

Взбешенный Чеботарев исписал потом половину своей знаменитой зеленой книжки.

— Значит, здесь и засядем, — повторил Верстакович и добавил, указуя на лысого юношу: — Будешь сегодня протокол вести!

— Кажется, дождь собирается, — заметил Джедай, дурашливостью скрывая некоторую свою неловкость перед Башмаковым.

— Может, ко мне в котельную? — гостеприимно предложил лысый юноша. — У меня там тепло. Картошечки пожарим…

— Лучше ко мне, — вмешался другой активист Народного фронта, седобородый дядька в строй-отрядовской штормовке и кедах. — Жена будет рада! Но у меня можно только на кухне и тихонько, а то ребенка надо укладывать…

— Что ж, попробуем разбудить Россию, не разбудив твоего ребенка! — отечески улыбнулся Верстакович.

На кухню к бородачу Башмаков, конечно, не поехал, сославшись на неотложные дела и заверив, что со следующего раза он решительно вольется в ряды Народного фронта и отдаст все свои силы общему делу. На другой день Олег Трудович спросил Джедая:

— Где ты взял этих козлов?

— А в революции всегда бывают только козлы и бараны. Выбирай!

— Отстань!

Но Каракозин не отстал. Он пребывал в состоянии организационного неистовства — разбил сотрудников «Альдебарана» на пятерки, и в случае очередного наступления агрессивно-послушного большинства на демократию можно было в течение часа собрать целую колонну демонстрантов с транспарантами, трехцветными флагами и плакатами. Отказаться от участия в митинге или шествии было неприлично и даже невозможно.

— Олег Тихосапович, отсидеться в окопах не удастся! Идет борьба! — весело предупреждал Джедай.

Отсидеться в окопах не смогли даже Докукин и Волобуев-Герке. Они-то обычно и шли впереди колонны альдебаранов, взявшись под ручку и приветливо раскланиваясь с другими колонновожатыми, которых прежде встречали на бюро райкома, ученых советах и в министерстве.

За Башмаковым закрепили фанерный транспарант с надписью, сочиненной все тем же неугомонным Каракозиным:

Собирались обычно у метро «Киевская». Ожидая сигнала к началу движения и разбившись на группки, люди спорили о том, продался Горбачев партократам или не продался, ездит Ельцин на городском автобусе или не ездит. Однажды толпу потрясла чудовищная весть, что где-то на улице Горького райкомовскую «Волгу» ударили в задний бампер — багажник раскрылся, а там…

— Что? — похолодел Башмаков, предчувствуя труп кого-то из прорабов перестройки — Егора Яковлева или Гавриила Попова.

— Колбаса! Килограмм сто! А в магазинах шаром покати! Вот гниды райкомовские!

— Гниды, — соглашался Башмаков, обмирая.

Если бы кто-нибудь в этот миг угадал в нем райкомовца, пусть даже бывшего, его тут же разнесли бы на кусочки.

Во время такой демонстрации Башмаков оказался рядом с Ниной Андреевной, носившей по той же разнарядке нарисованный ею портрет свинцоволицего Ельцина. С той, кабинетной, пощечины она нервно сторонилась Олега Трудовича, а однажды, когда Башмаков посмел пошутить по поводу пьяных американских бедокурств Ельцина, Чернецкая громко заявила, что иные персоны любят приписывать собственные низости и пороки великим людям. Надо сказать, все лабораторные дамы были надрывно влюблены в Ельцина, и только одна-единственная продолжала хранить верность Горбачеву.

Митинг, завершавший шествие, был несанкционированный, и когда милиция начала теснить толпу, Нина Андреевна вдруг оказалась до интимности плотно прижата к Башмакову. Защищая ее от напиравшей со всех сторон публики, он обнял бывшую любовницу одной рукой и привлек к себе еще крепче, а она закрыла глаза и уронила к ногам портрет первого российского президента. В ее теле ощутилась прежняя зовущая мягкость, а Башмаков, напротив, почувствовал в себе твердость, совершенно неуместную в данных площадных обстоятельствах. Но потом Нина Андреевна очнулась, открыла глаза, окатила Олега Трудовича ледяным взглядом и, подняв портрет, отгородилась им, точно иконой от нечистой силы.

Когда они выбрались из толпы на Манежной и побрели по улице Герцена, Башмаков спросил:

— Ты очень на меня сердишься?

— Очень.

Мимо бежали люди с трехцветными знаменами, лозунгами, портретами Сахарова и возбужденно кричали о том, что митинг будет непременно продолжен на площади Маяковского.