Жуга. Осенний лис - Дмитрий Игоревич Скирюк

Ты завернись плотнее в плащ,

Нарежь ветвей, построй шалаш

И разведи костёр.

Когда на землю ляжет снег

И солнце свой замедлит бег,

Забыв согреть простор;

Когда вокруг метёт метель

И лишь сугроб – твоя постель,

То лучший друг – костёр.

Когда горит в ночи окно,

Искрится старое вино,

Кипит весёлый спор,

Забудь свои обиды, друг,

Спеши скорей в тот тесный круг,

Где правит бал костёр.

Огонь не добрый и не злой,

Но плоть становится золой —

Суд королевский скор:

Тому, кто хочет быть собой

И жизнь прожить с прямой спиной,

Один путь – на костёр…

Песня кончилась. Некоторое время оба молчали.

– Красиво, – наконец сказал Жуга. – Только как-то… жестоко.

– Какая жизнь, такие и песни, – вздохнул Вайда, пряча инструмент обратно в бархат. – Ладно, давай спать.

Развернули одеяла. Жуга подбросил дров и передвинул костёр в сторону. Смёл оставшиеся угли. Закутавшись плотнее, оба улеглись на прогретом пятачке земли, время от времени поворачиваясь с боку на бок, когда слишком припекало, и вскоре заснули.

* * *

Среди ночи Жуга вдруг проснулся. Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих были запорошены тонкой белой пеленой. Травник сел и зябко поёжился. Огляделся.

Верховой полночный ветер расчистил небо, открыв бледный растущий месяц и густую россыпь звёзд. Через небосвод от края до края дымчатой белой лентой тянулся Чумацкий шлях. Костёр почти погас, лишь тлели, догорая, угольки. Жуга пощупал землю под собою – та была ещё тёплой. Спать не хотелось, наоборот, голова была ясная до звона в ушах. На душе было странно и тревожно. Непонятно откуда накатило чувство потери. Вот только… потери чего?

Он зевнул, привстал, расправил и набросил на плечи одеяло. Огляделся в поисках шляпы. Смятая и скомканная, та отыскалась в изголовье, Жуга расправил её и нахлобучил на голову. Во сне холод почему-то не так донимал, зато теперь проснувшееся тело срочно требовало тепла – тепла или движения: вдруг накатила резкая неуёмная дрожь.

– Спишь, Вайда? – вполголоса окликнул Жуга. Тот не ответил, и Жуга нахмурился.

Что-то было не так, и через миг Жуга понял, что именно.

Слишком уж тихо было вокруг.

Он опустился на колени и тронул друга за плечо.

– Рифмач, – снова позвал он. – Рифмач, очнись! Рифмач!

Тяжёлыми каплями сочились минуты, а Жуга всё тряс и тормошил спящего друга за плечо, за руки, за волосы, пока стынущее в снегу тело, страшно тяжёлое и податливое, не завалилось с боку на спину и не замерло так. Холодный лунный свет посеребрил тронутые инеем волосы и бороду. Влажным блеском отразился в невидящих глазах. Жуга вздрогнул и отшатнулся.

Из дальнего далёка вдруг донёсся тоскливый и протяжный волчий распев, отзвучал и смолк, не оставив после себя даже эха. Разом навалившись отовсюду, ватным комом вернулась тишина – ни шороха веток, ни снежного скрипа.

Ни сердцебиения, ни дыхания.

Вайда был мёртв.

* * *

Отец Алексий, приходский священник, жил на отшибе, на самом краю села, и когда ранним утром в окошко постучались, он нисколько не удивился и молча пошёл открывать: если входить в деревню с южной стороны, то его дом стоял первым, и прохожие в поисках ночлега, милостыни или воды частенько заходили сперва к нему и только после к другим.

Стоявший на пороге странник оказался молод и худ, смотрел устало, опирался на посох. Рядом, сооружённые из срубленной ели, замерли сани-волокуши; свежевыпавший снег ещё хранил их неровный след – путник и впрямь шёл с юга. Сверху, закутанное в плащ, лежало закоченевшее тело.

Священник всё понял без слов, кликнул попадью. Та заохала, запричитала и, набросив тулуп, побежала к соседям. Вскоре явились два сонных ухватистых мужика, схожие фигурой и лицом – братья? – подняли покойника и унесли.

Деревня помаленьку просыпалась. Подходили люди, спрашивали. Плохие новости бежали быстро – к середине дня уже все знали о случившемся. Кое-какие деньги у рыжего паренька водились. Кошель перешёл из рук в руки, две бабки взялись обмыть и убрать усопшего, Ондржей, столяр, подрядился соорудить домовину. Прохожего человека проводили в дом, усадили за стол. Попадья поставила самовар, собрала снеди – тот не притронулся к еде, лишь выпил чаю и после, обсохнув и обогревшись в натопленной горнице, поведал в нескольких горьких словах, что случилось. Говорил он медленно, тяжело, часто умолкая и глядя в одну точку.

– Как звать тебя?

Паренёк поднял рыжую голову.

– Жуга.

– А его… как звали?

– Вайда.

– Откуда он?

– Откуда шёл, не знаю. В Старшей Кронице мы повстречались.

Священник помолчал.

– А промышлял чем?

– Ходил, странствовал… песни пел. Хорошие песни. Свои.

– Рифмоплёт, что ль? – спросил отец Алексий. Жуга кивнул. – А сам ты кто будешь?

– Травник я… Всё в толк не возьму, от чего он умер. Земля ведь ещё тёплая была, когда я его поднимал.

– Верю.

– И ночью оттепель была…

– Да.

– Он не мог так просто замёрзнуть.

– Наверное, не мог.

Бессильно подперев голову рукой, Жуга сидел за чашкой остывшего чая, изредка вороша всклокоченные волосы. Поднял взгляд – в кривозеркалье начищенного самовара отразилось худое измождённое лицо. Жуга прикусил губу и сжал кулаки.

– Куда его унесли?

– В церковь.

– Мне нужно… туда.

– Сиди, сиди… Там и без нас всё сделают как положено. Вечером сходим.

Жуга некоторое время молчал, взвешивая доводы, затем помотал головой.

– Нет, – сказал он, вставая. – У меня ещё есть девять дней. Пойдём сейчас.

Отец Алексий ничего не понял, покачал головой, но перечить не стал и молча принялся одеваться.

Бревенчатая маленькая церковь оказалась на удивление новой и ухоженной, только выстудилась преизрядно. Светились лампады у икон. За стеной потрескивала печь, оттуда мягкими волнами расходилось тепло. Наверху, в купольном сумраке виднелись размытые лики стенной росписи. Пахло ладаном.

Гроб с телом Вайды стоял у алтаря. Горели свечи в изголовье. Переодетый и причёсанный, рифмач лежал словно живой, и лишь лицо его, непривычно бледное и спокойное, выдавало истину.

– Где его похоронят? – хрипло спросил Жуга и закашлялся. Звук заметался эхом в гулкой церковной пустоте и затих в углу.

Отец Алексий пожал плечами:

– Здесь. А почему ты спрашиваешь?

– Не всегда лицедеев хоронят на кладбище.

– Он ведь православной веры?

Жуга не знал точно, но кивнул, нимало не колеблясь: «Да».

– Тогда как и всех – на погосте. Я поговорю с поселянами, к завтрему выкопают