Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс

— Нет, нет, лучше не надо. Уведите ее в дом.

Она не могла бы сказать, кто произнес эти слова. Потом она вырвалась на волю и бросилась вслед машине, уже выворачивавшей из проулка на шоссе, и, догнав, била сжатыми кулаками в закрытые дверцы. Она помнила, как отец поднял ее и понес в дом. Помнила его сильные руки, его запах, шершавость его рубашки и как бессильно болтались ее собственные руки, пока он ее нес. Она больше никогда не видела мать. Вот так Бог ответил на ее молитвы. На молитвы ее матери, которая и просила-то о малости — всего только, чтобы остаться дома. И никакие слова отца Макки не могли теперь заставить ее простить Бога.

Холод сентябрьской ночи пробирался сквозь джемпер и джинсы, застыла и начала болеть поясница. Она ощутила первый укол сомнения. И тут чуть дрогнул язычок свечи: мама была рядом. Все шло как надо.

Как много надо было у нее спросить! Про пеленки для Энтони. Одноразовые стоили дорого и нести их из магазина было не так-то легко — очень уж большой пакет. А папа вроде и не понимает, сколько за них приходится платить. Мать ответила, что можно использовать старые махровые полотенца и подстирывать их по мере надобности. Еще двойняшки — им не очень-то по душе миссис Хантер, которая заезжает за ними и отвозит их в дневную группу. — Двойняшкам нужно быть вежливыми с миссис Хантер и не капризничать. Ведь она хочет им добра. Очень важно, чтобы они посещали группу. Пусть постараются ради папы. Тереза должна им все это объяснить. — А еще — отец. Так много надо про него сказать. Он не очень часто ходит в паб, не хочет оставлять их одних. Но в доме всегда есть виски. — Не надо беспокоиться об этом, — ответила мать. Сейчас ему это необходимо, но скоро он снова начнет писать картины, и ему уже не надо будет так много пить. Но если он по-настоящему напьется, а в доме еще останется бутылка, лучше ее вылить. И не надо бояться, что отец рассердится: он никогда не станет на нее сердиться.

Беседа без слов все продолжалась. Тереза сидела застыв, словно в трансе, следя, как истаивает воск свечи. И вот ничего не стало. Мать ушла. Прежде чем загасить свечу, девочка ножом счистила с камня следы воска. Важно, чтобы не оставалось улик. Потом она поставила камни на место. Сейчас в развалинах для нее не осталось ничего интересного — лишь холодная пустота. Пора возвращаться.

Вдруг ею овладела страшная усталость. Не верилось, что ноги донесут ее до велосипеда, и страшно было даже подумать о том, чтобы снова ехать по кочкам через мыс. Она сама не понимала, что заставило ее пройти через огромную арку восточного окна и встать на краю обрыва. Может быть, желание собраться с силами, взглянуть на залитое лунным светом море и снова обрести хотя бы на миг утраченное общение с матерью. Но вместо этого ее мыслями завладело воспоминание совершенно иное, о событии совсем недавнем и таком страшном, что она не решалась говорить о нем ни с кем, даже с матерью. Она снова видела красный автомобиль, мчащийся к Скаддерс-коттеджу, снова уводила детей из сада и оставляла их в спальне наверху, снова плотно закрывала двери гостиной. А потом стояла за дверьми и слушала.

Сначала голос Хилари Робартс:

— Этот дом был совершенно неподходящим местом для женщины, которой отсюда приходилось далеко ездить на сеансы радиотерапии. Вы не могли не знать, что она больна, когда сняли коттедж. Она не могла с этим справиться.

Потом голос ее отца:

— Я думаю, вы полагали, что, когда ее не станет, я тоже не смогу справиться. Сколько месяцев жизни вы ей запланировали? Вы раньше делали вид, что ее состояние вас тревожит, но она-то знала, что вас тревожит на самом деле. Присматривались, как она худеет, теряет вес буквально каждую неделю, как кожа все больше обтягивает кости, руки — словно палочки, цвет лица — раковой больной… «Теперь уж недолго» — так вы думали? Вы хорошо рассчитали, куда вложить свои деньги. Вы вложили их в ее смерть, а последние недели ее жизни вы ей отравляли, как только могли.

— Неправда. Нечего взваливать на меня свою собственную вину. Мне необходимо было приходить сюда, я должна была видеть, что делается в доме. Это пятно сырости в кухне, крыша, протекающая в дождливую погоду. Вы хотели, чтобы я этим занималась, разве нет? Вы же сказали, что у меня, раз я сдаю вам дом, есть определенные обязанности. А если вы не съедете, я обращусь за разрешением поднять арендную плату. То, что вы сейчас платите, — жалкие гроши. Ими даже мелкий ремонт не окупить.

— Попытайтесь. Заявите в суд по арендным делам. Пусть приедут и посмотрят сами. У вас — право владения, но реально-то живу здесь я. И я аккуратно плачу вам арендную плату. Вы не можете меня выселить. Не думайте, что я дурак и этого не знаю.

— Вы платите арендную плату, да надолго ли вас хватит? Вы могли выкрутиться, когда работали учителем на полставки. Но я не представляю, как вы справитесь теперь. Полагаю, вы считаете себя художником, но на самом деле вы всего-навсего дешевый мазила, пробавляющийся безвкусными поделками для неразборчивых туристов, которые думают, что любой оригинал четвертого сорта гораздо лучше, чем первоклассная репродукция. Но ваша мазня перестала продаваться, не правда ли? Четыре акварели, выставленные в окне у Экуорта, так и стоят там вот уже несколько недель. Они уже подвыгорели. Далее туристы в наши дни начинают кое в чем разбираться. Не хотят покупать барахло, хоть оно и дешево стоит.

Двойняшкам наскучило сидеть взаперти, и они затеяли ссору, так что Терезе пришлось бежать наверх и уговаривать сестер, что теперь недолго ждать, пока эта ведьма уедет, а до тех пор им нельзя выходить из комнаты. Потом она снова стала украдкой спускаться по лестнице. Однако теперь она могла остановиться уже на четвертой ступеньке: в гостиной кричали.

— Я хочу знать: вы специально подослали сюда эту женщину, этого чертова соцработника из местных — шпионить за мной и расспрашивать про меня моих детей? Это вы ее подослали?

Ведьма говорила спокойно и холодно, но слышно было каждое слово:

— Я не обязана отвечать вам. Если я и поставила их в известность, значит, давно пора было, чтобы хоть кто-то это сделал.

— О Господи, вы же само зло во плоти, верно? Вы на все способны, только бы выставить меня с детьми из этого дома. Четыре сотни лет назад таких, как вы, на кострах сжигали. Я бы вас сам прикончил, если бы не дети. Только я не желаю, чтобы они попали под так называемую опеку ради удовольствия задушить вас собственными руками. Но, Богом клянусь, лучше вы меня не провоцируйте. Лучше не дразните. И не лезьте в мою жизнь — никогда. Никогда, понятно вам это?

Ведьма ответила:

— Слушайте, вы! Прекратите истерику! Это все, на что вы способны, — угрозы и истерика. Если бы местные власти взяли ваших детей под опеку, для них это был бы наилучший выход. О разумеется, вы не прочь разделаться со мной. Людишки вроде вас всегда отвечают угрозами и насилием на доводы разума. Убейте меня — и можете быть уверены, что государство возьмет на себя заботу о ваших детях на следующие пятнадцать лет. Эх вы, смешной и жалкий человечишка!

И тут снова зазвучал голос ее отца. Отец больше не кричал, он говорил так тихо, что она едва расслышала его слова: