Иная сила - Вадим Сухачевский

— А что я тебе говорил! — вставил Христофор.

— Накаркал я сейчас, кажется, — сказал Никита, с этими словами вскочил и распахнул окно.

«Вода! Вода!» – тотчас ворвались крики с улицы. И еще кто-то кричал:

— Потоп!..

Фон Штраубе с Двоехоровым тоже разом подскочили к открытому окну.

Улицы, собственно, под ними уже не было – всю забрала вспенившаяся пучина, несущая на себе мусор, обломки домашней утвари, даже кладбищенские гробы. Вода с шумом врывалась в подвалы, вынося оттуда прах и перепуганных крыс. Этим шумом заглушало людской визг и крики, разлетавшиеся по городу:

— Караул! Потоп!..

— Лодка! — сказал Никита. — Пошли скорей. А то ежели еще подымется, то и нас захлестнет.

— Где, где лодка?! — стал вглядываться Двоехоров.

— Пошли, пошли! — потянул Бурмасов и его, и фон Штраубе. — Живее, а то не увидишь эту свою, с родинкой… Все, прости, забываю, как ее…

— Елизавета Кирилловна, — на ходу не преминул вставить Двоехоров, устремляясь вместе с бароном вслед за Никитой к лестнице.

Вода уже подошла к ступеням бельэтажа. Просвечивалась лишь верхняя часть парадного выхода, за которым тоже ревела и мчалась водная стихия.

Бурмасов обучает видеть невидимое

…едва не вплавь выбираясь из затопленного подъезда, на ходу скидывая тяжелый, тянущий вниз рыцарский плащ.

Сдавившая со всех сторон ледяная вода была рослому Двоехорову по грудь, ему, фон Штраубе, по шею, а невысокому князю и вовсе доходила едва не до подбородка. Вода мчалась так близко у глаз, что видеть можно было не дальше чем на расстоянии вытянутой руки от себя, и крики про потоп неслись теперь уже неведомо откуда, над самой этой водой, точно ею и порожденные.

Никакой лодки было не видать. Мимо проносило всяческий хлам.

— Берегись! — успел крикнуть Двоехоров, и фон Штраубе едва увернулся, чтобы несомый водою венский шкап не саданул его по голове.

По шкапу метался белый шпиц и протяжно скулил, вторя людским возгласам.

— Держись, Карлуша! — подбодрил Христофор. — Там лодка впереди!

Никакой лодки фон Штраубе не увидел. Вода с каждым мигом прибывала. Теперь ему уже доходило до подбородка, а Никита, должно, совсем бы захлебнулся, если бы Христофор не помогал ему держать над пучиной голову. Барон хотя и мог еще самостоятельно дышать, но сил для этого оставалось все меньше, приходилось перебарывать эту ледяную пучину для каждого вдоха.

Оступившись было, на миг ушел под воду с головой, но за что-то сумел уцепиться. Лишь после того как снова вдохнул воздуха, вдруг с ужасом понял, что это было…

То был несомый стихией труп Мюллера, все еще связанный, с кляпом во рту, но только из груди у него торчал глубоко вонзенный стилет. Последнее, что увидел фон Штраубе, были открытые глаза мертвого лекаря, словно бы с укоризною взиравшие на него…

В следующий миг вода стала столь высока, что дышать он уже не мог. Утратив силы бороться со стихией, с головой погрузился в ее зыбь и мог зрить, как в том видении, только черную воду, сомкнувшуюся у него над головой…

* * *

…Ведь он умер – почему же так долго не приплывает за ним перевозчик Харон на своей ладье? Слышны только далекие всплески его весла; за кем он плывет пока что?..

Боже, сколько их – тех, за кем предстоит ему плыть! Трупный смрад, как от Мюллера, наполнил всю страну… Но – какую страну? Где она?..

Да ведь, Господи, эта самая страна и есть, но только унесенная временем на век с лишним вперед! И он – это уже, кажется, не он, а тот, другой, отстоящий от него на век вперед фон Штраубе. Пронзенный штыками, брошен в воду; вот от чего – от его крови – та вода так черна!..

А отчего так зла звезда, горящая на дневном небе над всею страной? Рождение какого Зверя из Апокалипсиса она знаменует?..

«Неужто не предостерегли с Бурмасовым от полымя страну? — подумал он и удивился тому, что, мертвый, он как-то все-таки мыслит. — Неужели не состоялось то послание через век?..»

…Но что это, Боже, что это?! Оно, то самое послание!.. Почему оно горит, чьею рукой брошено в огонь?..

Скорчилось в огне, сгорело!.. И значит, быть Зверю, и полыхать в небе зловещей той звезде!..

Впрочем, впрочем… Вот оно! И не сгоревшее вовсе, не могло оно – вот так вот, дотла! Не сгорают подобные послания! Кто-то уже другой – но он знает, что и это его потомок, только еще более далекий – подхватывает послание… И понемногу блекнет, растворяется в небе сатанинская звезда… И вот он уже на палубе триеры под названием «Голубка», тот дальний потомок его, — стоит в окружении Тех, Кому лишь и должно там находиться…[59].

Значит, все не напрасно, подумал он. Но – что, что не напрасно, если он уже мертв и не передаст никакого послания: оно растворится вместе с ним в этой ледяной воде…

Вот уже и Харон плывет наконец за ним. Берет в свою ладью. Затем склоняется над его тенью и произносит нечто странное, чего, обращаясь к тени, кажется, не должен бы говорить.

— Карлуша, друг ты мой дорогой… — говорит он. — Ты меня слышишь, Карлуша?..

* * *

— …Карлуша… — услышал он снова и, вдруг узнав голос, понял, что все-таки жив.

Фон Штраубе приоткрыл глаза и увидел склонившегося над ним Бурмасова.

— Карлуша! — воскликнул тот. — Дышишь!.. Слава те Господи! Кажись, вовремя вытащили тебя! Воды нахлебался – да это ничего! Коли дышишь – уж раздышишься… Э, да ты дрожишь весь…

И правда, фон Штраубе ни слова не мог произнести. Вернувшись к жизни, он сознанием еще не успел ощутить холода, но тело уже вступило в свои права, и его содрогала такая дрожь, что зубы ходили ходуном, отстукивая дробь, как барабанные палочки.

Бурмасов достал фляжку с ромом:

— На-ка, хлебни.

Фон Штраубе сделал несколько глотков. Тепло тонкой струйкой прошло где-то в глубине тела, отчего дрожь только усилилась, но зато барон обрел способность видеть творившееся вокруг.

Он сидел в большой лодке, настолько переполненной дрожащими тоже людьми, что казалось, вода вот-вот перехлынет через борта. Потоп, однако, явно начинал спадать, волны теперь неслись не столь бурно, кто-то брел по улице, лишь немного выше пояса погруженный в воду, их лодка проплывала ниже кромки первых этажей, а кто-то брел по улице, лишь немного выше пояса погруженный в воду.

Среди гребцов барон увидел возвышавшегося над всеми Двоехорова, веселей и проворней других орудовавшего веслом. При этом он подбадривал остальных: