Первая встреча, последняя встреча... - Владимир Валуцкий

Пал Палыч преобразился неузнаваемо.

— Идиоты!.. — кричал он, ища пальто и шапку, и Тверской вдруг понял, что внезапный гнев Пал Палыча обращен на него. — Расселись тут в своих комиссиях!.. Бездушные люди! — слышал Тверской уже из прихожей и бежал за Пал Палычем, метавшимся в поисках выхода. — Выпусти меня отсюда!

— Стой! Паша! — догнал его Тверской. — Объясни, в чем дело?

— Это вас гнать надо из театра — помелом! Ни уха ни рыла не понимаете!.. Красавица… Протеже!.. — разносился голос Пал Палыча на лестнице, а Катя спешила следом и кричала испуганно:

— Да не насмерть, Палыч!.. Не насмерть!..

Светильникова — в сером байковом халате, осунувшаяся — сидела на краешке подоконника в больничном вестибюле.

— Таблетки, записка… — она поежилась от неприятных воспоминаний. — Пошлая мелодрама. «Ее жизнь разбилась о сцену…» Нет, я и вправду, Палыч, ни на что не гожусь…

В авоське у Пал Палыча виднелись оранжевые апельсины, и смотрел он на Ольгу радостно и ласково.

— И бог с ней, со сценой! Вы живы и глядите молодцом — хоть сейчас на обложку журнала, честное слово!.. Здоровы, слава богу, — это главное!

Светильникова грустно усмехнулась:

— Теперь и вы, Палыч, мне больше ничего не оставляете?..

— Да разве, Оленька, этого мало?

— Спасибо… — не сразу ответила Светильникова и подняла глаза: — Палыч! А ведь вы знали, что из меня ничего путного не получится?.. — Пал Палыч собрался было возразить, но Ольга кивнула: — Знали. Вы не могли не знать. Почему вы не сказали мне правды? Я ведь вас просила…

Пал Палыч медленно и понуро сник.

— А что такое — правда, Ольга Сергеевна?.. Кто ее знает до конца?

— А я вас и не упрекаю. Вы щадили… жалели. Одна виновата, сама… — Светильникова улыбнулась Пал Палычу печально, но ободряюще: — Вот я и поумнела… Когда поняла, что жива, что солнце на подоконнике — теплое, мне и стыдно стало, и ясно… Надо жить, как отпущено. Как дано… или не дано… Только дайте мне слово, поклянитесь, Пал Палыч! Он… об этой истории — никогда не узнает!.. Потому что это будет уже не любовь, — ответила она на вопросительный взгляд Пал Палыча. — А снова — жалость. А я в нее больше не верю.

Светильникова помолчала, задумчиво покачивая головой.

— Я ее боюсь…

Редакционный «газик» медленно, пронизывая светом фар поземку, двигался по покрову широкой реки. Оголенные ветром, блестели в сумерках участки темного льда. Верещагин сидел за рулем, Роман Семенович — рядом; он изредка поглядывал на Виктора Ильича, желая и не решаясь о чем-то спросить.

— Вам… — начал наконец Знаменский, — вам Ольга Сергеевна давно не писала?

— Давно, — Верещагин обернулся. — А что?

— Да странная история, — пожал Роман Семенович плечами. — Дошли слухи, что она не собирается возвращаться в наш театр… как будто бы едет в Петропавловск…

— Если вы скажете, что — на остров Диксон, — помолчав, устало отозвался Верещагин, — я тоже не удивлюсь.

— Так уж?

Верещагин вильнул рулем, выводя машину из заноса.

— Привык. Привык, Роман Семенович, не удивляться ничему, что преподносит ваш мир… таинственный и смертному непостижимый… Вот это — мое, — он кивнул на кипу свежих газет, лежащую на заднем сиденье. — «Шире фронт снегозадержания», «Новому году — новые темпы»…

— Не зарекайтесь, — Знаменский мотнул головою. — У вас талант, и если он уж раз пробился — хотите вы или не хотите, вы будете писать… Искусство умнее нас. И властнее… Думаете, так уж мне охота ехать на выездной, за сотню километров? А нужно — без Пал Палыча весь репертуар развалился: вводы, замены… И я — еду, не могу не ехать…

…Они стояли за кулисами бревенчатого поселкового клуба — и слушали голоса со сцены и дыхание зрительного зала.

— И мне кажется, — сказал вдруг Знаменский, — я даже знаю, о чем вы напишете… Это будет история о мужчине и женщине… о том, как она уехала за тридевять земель искать свой берег… как они писали сотни неотправленных писем, клялись в любви и ненависти, рвались друг к другу, но каждого удерживала своя страсть… свое предначертание… Может, вы и меня там выведете, — добавил Роман Семенович, — в роли какого-нибудь злодея… И я, знаете, не обижусь. — Он взглянул на Верещагина и улыбнулся: — При условии, конечно, что эту пьесу вы отдадите в наш театр!

А из зала тянуло теплом натопленной печи, оттуда слышался смех, и, покрывая реплики актеров, то и дело вспыхивали аплодисменты.

8

Та осень в Москве была промозглой и сырой. Снег выпадал и тут же таял, на мостовых и тротуарах лежала грязная кашица.

Пал Палыч мучался непривычной погодой и каждое утро ждал настоящего мороза — но потом привык понемногу, купил себе боты-мокроступы и таким образом приспособился к изменившимся климатическим условиям.

С утра он отправлялся за покупками, потом с наполненной сумкой приходил встречать Катю — в школу или на каток, откуда она выбегала ему навстречу раскрасневшаяся, с белыми конькобежными ботинками, болтающимися через шею на шнурках; и они, если не было срочных дел дома, шли на базар или в кино. А в театр Пал Палыч не ходил — с Мишей Тверским он считал себя в ссоре, стоять же возле подъезда и спрашивать лишний билетик полагал унизительным.

В парадном он отпирал почтовый ящик, доставал газеты — и всякий раз ждал письма, но тех писем, которых он ждал, не было; пришло лишь два, от Марии Бенедиктовны, коротких, написанных размашистым косым почерком. В одном были фотографии: Мария Бенедиктовна в новой роли. Пал Палыч долго их рассматривал, снимки были плохие, любительские, и Мария Бенедиктовна выглядела на них чересчур залихватски.

Подошел Новый год, загорелись огни новогодних базаров.

Они с Катенькой купили елку, принесли домой, делали игрушки, сочиняли смешные плакаты. А когда плакаты и игрушки были развешаны и елку опутали разноцветные фонарики, произошло радостное событие: пришла телеграмма. Но опять не из Белореченска — а издалека. Из Африки.

Они ждали запаздывающий самолет — и махали руками Вадиму и его жене, когда те наконец показались за пограничным турникетом, — и держали в руках теплые пальто для них, одетых не по-зимнему; потом были объятия и поцелуи, потом ждали багаж, и Вадим знакомил отца с друзьями, чернокожими африканцами, прилетевшими тем же самолетом.

У африканцев были очаровательные, закутанные до бровей детишки, быстроглазые и белозубые.

А потом, в двух такси, ехали домой, по Ленинградскому шоссе, по мосту через канал, мимо стадиона «Динамо», по украшенной неоновыми снежинками улице Горького…

На следующий вечер — это был канун Нового года — в гостиной квартиры Горяевых зажглась елка.

Стол был раздвинут и накрыт, горели свечи, и радужный полумрак казался особенно праздничным — может быть, оттого, что было много народа. Кроме старых знакомых пришли в этот вечер и новые — африканцы с детишками, и в шумном гомоне русская речь непрестанно сменялась английской.