Проклятье Жеводана - Джек Гельб

присмотре, будучи особенно болезненным ребенком, даже имея в виду нашу славную родословную. Восполняя давнее упущение, я охотно и покорно проходил все процедуры, и сегодня настал последний день обследования.

– На этом все, – произнес доктор Янсен, и я принялся надевать сорочку. – Из того, что можно сразу предположить: у вас, ваша светлость, глаза дрожат.

– Что-что вы сказали? – переспросил я и метнулся к круглому зеркальцу, которое покоилось на столике подле кровати.

Пока я пристально вглядывался в отражение, Питер лишь развел руками.

– Зная ваш образ жизни, – произнес он, – то явно не от пьянства или каких-либо прочих дурманящих веществ. И ваша светлость имеет завидную тягу к чтению.

На этих словах врач посмотрел на темно-бордовый томик Антона де Гаена[6], где тиснеными буквами было написано «Ratio medendi in nosocomio practico Vindo bonensi»[7]. Я с гордостью кивнул, как бы хвастаясь своим сокровищем, и потом вновь обратился к зеркалу, стараясь подловить свой взор на той самой дрожи, о которой говорил голландец.

– Полноте, граф! – всплеснул руками мудрый «Стефан». – Я же говорю, с вашей страстью к чтению вряд ли можно говорить о слабом зрении. И, положа руку на сердце, подобный недуг вовсе не бросается в глаза, а как раз-таки напротив. Я же вглядывался долго и внимательно и в непосредственной близости, призывая всю свою врачебную наблюдательность, и лишь тогда заметил движения ваших зрачков.

– В самом деле незаметно? – спросил я, откладывая зеркало.

– И более того, – продолжил он. – Судя по тому, что от вас поступали жалобы совсем иного толка: та же простуда, неизменно следующая с каждым порывом осенних ветров, следует положить, что о ваших глазах нет никакой нужды беспокоиться.

– В самом деле… – вздохнул я, продолжая одеваться.

Обследование еще не завершилось, а уже подало мне немало пищи для ума.

– Забавно-забавно, – произнес я, поглядывая в окно.

Оно впускало мягкий аромат весны.

Нежная оттепель постепенно раскутывала сад, близлежащую рощицу и далекий голубеющий лес.

– Что именно? – спросил Питер, убирая медную трубку, которой меня прослушивал, в футляр.

– Как будто впервые исполняю ведомую партию, – произнес я, шагая к креслу, через спинку которого был перекинут атласный жилет горчичного цвета. – Мне знакомы и ритм, и мелодия, я исполнял все фигуры с закрытыми глазами много раз, однако есть разительное отличие: ведь я всегда вел, а теперь ведомый.

– Врачи – тоже люди, дорогой граф, – отвечал мениэр Янсен. – И нет в том ничего странного, что порой вам стоит занимать иную позицию в этой партии. Более того, дорогой друг, – я бы настоятельно рекомендовал вам более трепетное отношение к себе и своему здоровью. Тем более, учитывая вашу непосредственную близость с болезнями всех видов и мастей.

– Если какая болезнь и позарилась бы на меня, за эти годы было столько возможности! – улыбнулся я, застегивая пуговицу жилета.

– Вам нравится испытывать судьбу? – спросил мой врач, что в общем-то довольно непривычно думать о человеке, над которым я главенствовал по праву основателя Святого Стефана.

– Мне нравится быть подле заразы, – ответил я. – В такой близости, чтобы не бояться ее.

– Болезням плевать, боитесь вы их или нет, ваша светлость, – пожав плечами, положил Питер.

– Вы совсем отрицаете силу духа? И его способность к исцелению? – удивился я.

– Вы неисправимый романтик, граф, – вздохнул голландец, беспомощно разводя руками.

– Кто-то же должен, – гордо заявил я.

– Не стань вы врачом, вы бы сделались славным поэтом, мой друг, – таковы были спокойные и разумные напутственные слова.

Уже у самого порога я оперся рукой о дверной косяк и обернулся через плечо.

– А мне вас сложно представить где-либо еще, доктор, – произнес я.

Питер сдержанно, но искренне поблагодарил за эти слова, и на том мы разошлись.

* * *

До меня медленно доходило, какие возможности меня окружали все это время, и столь позднее обследование было прекрасным тому подтверждением.

Когда я сидел, подобно очередному пациенту, и стойко терпел щекотливые прикосновения холодного металла к своей коже, меня осенила навязчивая идея.

Я самолично прослушивал прочих подопечных, и потому точно знал, что по ту сторону трубки врач внимает каждому хрипу, сокрытому от человеческого слуха.

Приятное озарение сподвигло меня совершить лишь частичное обследование, в силу порядочной аномальности моих подопечных. Конечно же, речь шла о питомцах. Наконец-то выдался свободный вечер, что большая удача и редкость: еще засветло я спустился в подвал.

Игры с молодняком моих зверей уже выматывали меня порядком сильнее, нежели в начале моего тернистого пути. Старик-Слепыш, а по звериным меркам он был уже самый что ни на есть старик, тихо сопя глядел на эту возню.

И вновь я вынужден оговориться, что «глядел», конечно же, слишком громкое слово. Его морда с отвисшими черными брылями и торчащими из-под них желтыми клыками тяжело поворачивалась на особенно громкие взвизгивания щенков.

Колесо его жизни дало оборот, и как Слепыш был незряч первые месяцы с рождения, так сейчас глаза его вновь заволокло пеленой. Когда щенки утомились достаточно, я проявил немало ловкости и сноровки в обращении с этими косолапыми непоседами, а затем отловил относительного мирного и спокойного щенка.

Не знаю, чего ожидал, прикладываясь к полосатому боку маленького гибрида, и когда я, затаив дыхание, напряг весь свой слух. Крохотное сердечко еще не отошло от забавы и бешено колотилось, отчего я даже немного забеспокоился. Влажный язык выкинулся на плечо, и зверек быстро смотрел из стороны в сторону своими живыми черными глазками.

Щенки меня радовали, но радость моя была огорчена своенравием молодой особи, которая подала голос.

– Нет, все же вставил свое слово! – вздохнул я, опуская щенка наземь и подходя к клетке зверя с характером. Он, будучи худым и долговязым, с лихвой восполнял эти уступки своим собратьям в свирепой злости.

Он часто вгрызался в драки, притом не имея никакого превосходства, и мне пришлось его отселить в одиночную клетку, несколько стеснив мирных обитателей зверинца.

Так же этот гордец отличался каким-то неистовым аппетитом. Я-то глупец, думал, это Слепыш тот еще прожора! Остервенению этой псины мог позавидовать сам черт, и я, несколько грея сердце определенными успехами в отношении его сородичей, впадал в исступление при одной мысли об этом звере. Каждое следующее поколение все лучше привыкало ко мне: приятный опыт со Слепышом, уродцем, которому я решил дать шанс, заставил меня поверить в то, что я смогу отыскать подход к дикому зверью.

Господь решил осадить мой гордый порыв и послал мне испытание в виде этой твари. Его скверный нрав сочетался с особенно мерзким многоголосьем, на которое было способно это существо. Ни один щенок на