Пес и его поводырь - Леонид Могилев

«Я белую рубаху, почувствую спиной… Когда застудит камень крутую плоть свою и из осенней бани, ступая по жнивью, белейшие из женщин отправятся домой».

Он почему-то был уверен, что вот эти, именно, женщины никогда не посещали праздников песен, даже если их очень об этом просили. Они совершали свое вечное путешествие из осенних бань, очевидно, по осенним огородам в осенние дома. Там мужик с яблочной водкой и сало. Как и в других городах и весях.

…Саша спал плохо. Все боялся не услышать колокол. Но ударов было несколько. По первому он вскочил, сбегал умыться, взял приготовленный с вечера фонарик и пошел.

Он все же заблудился. Ночь афонская с огромными звездами, ступени и закоулки сделали свое дело. Наконец он пришел туда, где началось их посещение монастыря, к архандарику. Теперь церковь была слева. Под арку и вниз. Однако он поторопился. Отцы подходили по одному и переодевались в подсобке какой-то, которую он тоже принял за церковь. Поди, их различи ночью. Наконец открыли двери храма и стали зажигать свечи.

Саша, глубоко вздохнув, пошел по волшебному кругу. Он подошел к той самой иконе, с которой говорил днем и попросил у нее прощения. А потом попросил работы для себя и счастья для девок своих и чтобы Пес, то есть раб Божий Алексей, не нажирался водкой и вином, как свинья. Иначе он, Саша, до Каргополя родного не доберется. Потом он встал в стасидию и приготовился смотреть и слушать. И тут увидел Викешу… Как тот оказался в храме, он не понял. Он же должен быть в Пантелеймоне. И днем они его не видели. И как-то странно было, что Викеша его, как бы, не заметил. Постоял у входа, перекрестился и вышел. Куда вышел и зачем — непонятно. Хочет спит, хочет молится. Что это именно тот парень из автобуса, он не сомневался.

Было красиво и интересно. Пение ему понравилось. Не такое, как у нас, в России. Ласковое какое-то. А наше мужественное, братское. Тут Саша обнаружил, что он искренне заинтересован в происходящем и сам себе подивился. Но тут появился Пес. Прошел к нему в угол.

— Не дали спать. Тот, очкастый, пришел и разбудил. Пришлось пойти. Как тут?

— Тут как в церкви.

Служба шла часов пять. Переходили из одной церкви в другую. Посетили реликварий. В серебряных ковчежках лежали кости. Такое он видел впервые. Прикладывался. Все ждал «Скоропослушницу». И дождался. Когда уже перед трапезой открыли притвор, он сразу понял — она. Приношений было без числа. Справа и слева иконы стояли высокие ящики со стеклянной передней стенкой. Там на проволочках висели перстни, браслеты, кольца, панагии и кресты, драгоценные камни, золотые монеты и часы. Больше всего было тонких серебряных пластинок с выдавленными изображениями. Только собрался Саша попросить что-то для себя, как его аккуратно подвинули. Не надо было головой вертеть. Будет еще, должно быть, время… бесплотные силы помогут. Саша и не знал, додумывая на ходу это, что Дохиар посвящен именно Бесплотным Силам. Не знал и того, что Мертвая Голова — Голгофа. С древнееврейского.

Потом была утренняя трапеза.

Чечевичная похлебка, помидорки, маслинки, вино. Игумен здесь — весельчак. Что-то про Пса с Сашей складное сказал перед тем, как всем из-за стола встать, и все засмеялись, покосились на гостей. Обидного не должно быть. Знать бы язык. Может, Пес догадался? Тот погрустнел и отвернулся.

— Что он сказал? — спросил Саша после.

— Говорит, что я крест пока не пропил. А, может, пропил. Я не расслышал.

— А про меня что?

— Про тебя ничего. Не заслужил.

— Ну и ладно. А откуда он про водку узнал?

— Как откуда? Он провидец.

— Как?

— Да так. Видит нас насквозь. Прошлое, настоящее и будущее.

— И что в будущем?

— Ты его сам спроси. Вот подойди после трапезы и спроси.

Саша подходить не стал.

В беседке, ожидая паром, Саша спросил про пластинки в шкафах. Пес ответил.

— У греков сохранился обычай. Если кто-то молился перед чудотворной иконой, например об исцелении руки, то в благодарность за чудо исцеления он заказывает серебряную пластинку с изображением руки и приносит ее в знак благодарности иконе. Если молились о больной ноге — приносят изображение ноги. Или глаза.

— А если кишки? Или печень?

— Пойди, спроси у очкастого.

— А вот еще вопрос. Я тут с мужиками потолковал.

— С какими?

— Один трудовик…

— Трудник, скотина…

— Чего ругаешься?

— Думай, о чем говоришь. У тебя язык, как помело. Ты еще про котопузов спроси у настоятеля…

— Я про котов…

— Что про котов?

— Здесь ни одной твари женского рода быть не должно.

— Так…

— А как же коты? Их здесь разводят для всего Афона.

— И что?

— А кошки где?

Пес хохотал так долго, что Саша забеспокоился… Наконец он икнул и вздохнул глубоко.

— Я думаю, кошки в Уранополисе. А сюда мужиков привозят на откорм и воспитание. Видел, как монах вчера нес какого-то «скота» за провинность, за ухо нес, а тот хоть бы что. Наш русский кот так бы себя не позволил носить. Он бы нашел, как ответить.

Пес опять согнулся в припадке смеха. Потом отошел от Саши, сел на камень.

Но вот и паром показался. Пора в Пантелеймон, однако.

Они бодро взобрались на борт. Ситуация выправлялась. Пес вышел, кажется, из мути запойной. К «Скоропослушнице» допустили… Потом домой, в Каргополь. Денег дадут.

Плыли недолго. Через остановку. Как троллейбус. Вот это жизнь. А то коты. Котопузы. Греки… Сейчас на суверенную русскую землю. Здравствуйте, отцы. Вот я. Саша Болотников. А это друг мой. Пьяница. А по профессии — палач. Это он шутит так. Чтобы разговор легче пошел. Про строение Вселенной и ангельские силы на бесовских бастионах…

…Плыть — совершенно мимолетное время.

На пристани четверо монахов и десяток граждан в мирском, с рюкзачками и сумками. Это те, кто в мир возвращаются. На бесовских автомобилях в ночные клубы ездить, или просто у телека валяться остаток жизни. Останется сие посещение твердыни духа досадным приключением. Досадным, потому что несбыточным. Да и нельзя же всем в кельи переселиться, нельзя и невозможно. Миру — мирово. На смену им новоприбывшие. Пес с Сашей сходят последними. Каменистый берег, чудо-городок впереди и предчувствие.

— Куда идти? — спрашивает Саша.

— В архандарик, брат. Иди за мной, молчи, и будешь приятно удивлен.

Впрочем, Саша и так был совершенно раздавлен обстоятельствами. Зеленый городок с куполами и башнями, милейший и желанный с палубы парома, обернулся строгой надобностью монастыря, административными постройками, молчащими корпусами зданий, когда-то, несомненно, живыми, наполненными людьми. То, что здесь был не так давно пожар, то что греки не хотят развития всего русского на Афоне, и что землица-то, в изрядных пропорциях, откуплена государями-императорами, но вопрос не форсируется, Саша узнал еще в Уранополисе, в собеседованиях с заинтересованными гражданами виртуальной России. Там же его осчастливили кратким пересказом статей об электронном концлагере, числе зверя из паспорта и конце времен, который уже вот — он, только потерпи немного. Саша опять задумался о внешнем виде монахов. Своих, живых и явственных он видел на Ладоге. Но те были какими-то другими, домашними и, оттого, очумелыми. Этих же выделяла особенная стать и простота в облачении. Из-под ряс, чаще всего, в рабочем, то есть поношенном, состоянии, выглядывали и кроссовки, и полусапожки и чуньки какие-то. Отцы, повстречавшиеся им во внутреннем дворе, были более ухоженные, внятные. Саша беспричинно боялся их. Даже ночь в Дохиаре и то скромное проникновение в веру, которое он только что обозначил, не добавляло ему прыти.