Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

рук не стало, а варежки – хоть выжми, и всё тело колет иголками. Это хорошо ещё – рыба куда ни шло, а заловилась, сети приходилось трясти и стопорить вожак, а если б они пустые шли и вожак бы всё полз да полз, тут бы я как раз богу душу отдал.

Дрифтер опять ко мне заглянул.

– Как, Сень, привыкаешь?

– Да, привыкаю, – говорю. – А нельзя ли придумать чего-нибудь, чтоб он сам койлался?

– Чего, Сень, придумать?

– А я знаю? Барабан какой-нибудь. С мотором.

– Да как же он в трюме-то поместится? И подешевле, чтоб ты его укладывал.

– Значит, совсем ничего нельзя?

Дрифтер сказал:

– Ты не изобретай, понял? Ты – вирай.

Но неужели ничего нельзя? Конечно, придумают. И до чего же мне тогда обидно будет. Как же это я его руками койлал? Я вам скажу, не зазорно гальюн драить, на то ещё машины нет. А вот сети трясти – зазорно, когда есть уже на некоторых судах сететряски. Плохонькие, всего одного матроса заменяют, но есть. Вот, скажем, в трамвае кондуктор билетики отрывает, а потом – бац! – вместо него ящик поставили. Обидно же ему потом, что он вместо ящика стоял.

Но я-то, наверно, попривык к вожаку, если мог уже про чего-то думать. Раньше только и мыслей было – как бы с копыт не сойти, а теперь всё как бы само делалось, а голова была на другом свете. Ничего, думаю, переживём. Вот уже и срост подошёл, толстый такой, надо его специально укладывать, чтоб он мне порядок не нарушил, – бог ты мой, а ведь это я уже первую бухту уложил. Там их ещё штук шесть осталось. Или семь? Надо бы у дрифтера спросить. Только минуты нету, чтоб вылезти.

На палубе опять загорлопанили.

– А это, – слышу, – Сене-вожаковому тащи, он жалостный.

– Сень, а Сень, держи на!

И плюх на меня! – серое с белым, с чёрным, пушистое, бьётся оно, кричит, сразу в угол забилось, только глазёнки блестят, как пуговки. Глупыш, кто же это ещё. Весь сизый, с белой грудкой, концы крыльев чёрные. Одним крылом прижался к переборке, а другое выставил вперёд, как щит, и трепыхал им по вожаку. Я хотел его взять – он ещё пуще забился, затрепыхался, закричал и клюнул меня в варежку. Тогда я снял варежки и просто ладони к нему протянул. И он – пошёл ко мне. Ну, ко мне-то в руки всякая тварь пойдёт. Я его вытащил к свету – одно крыло у него висело, пёрышки маховые сломаны, – и как дотронешься, он сразу кричать и клеваться.

Бичи ко мне заглядывали в люк:

– Сень, ты его рыбой откорми, после кандею отдадим зажарить.

А глупыш притих, только сердчишко стучало. Пожадничал, бродяга, в сети полез, вот и запутался.

В углу, за выгородкой, дрифтер своё хозяйство держал – бухты запасные, пеньку, прядины, – сюда я его и посадил, Фомку. Сразу я его Фомкой окрестил, на-до же как-нибудь назвать тварюгу, если она с людьми будет жить. Фомка уже сообразил, что я ему не враг, улёгся, как в гнездо. Я ему кинул селёдину, он поклевал чуть, но заглатывать не стал, а подтянул к себе и накрыл крылом.

Тут снова пополз вожак, а сети пошли победнее, и вытрясали их быстро. Бичам полегче стало на палубе, а мне тяжелей.

Дрифтер опять заорал:

– Вир-р-рай! Заснул там, вожаковый?

И я забыл – не то что про Фомку, про мать родную. Забегал как бешеный. А шлаги всё ползли и ползли. Теперь, конечно, вся злость на вожакового, почему медленно койлает.

– Вир-р-рай, мать твою… Шевели ушами!

Я чуть было прислонился к переборке – лоб вытереть, чтоб глаза не заливало, – как он, сволочь, пополз кольцами, прямо на мои уложенные шлаги. Чтоб его теперь уложить, надо же всё это на палубу обратно выкинуть, иначе запутаешься. Я их откидывал ногами, локтями, головой, а они всё ползли, и весь я опутался этими кольцами.

Дрифтер прибацал ко мне, наклонился.

– Ты будешь вирать или нет?

– А я чего делаю?

– Не знаю, Сень. Не знаю, чего ты там делаешь. А только не вираешь. Поглядел бы, сколько вожака на палубе. Хреново, Сеня. Закипнёмся мы с таким вожаковым.

– Ты лучше умеешь? Ну и валяй, пример покажи.

Дрифтер даже вспотел от моих речей.

– Вылазь!

– Зачем? – Хотя мне, по правде, очень даже хотелось вылезти.

– Вылазь. И свайку захвати.

Я взял у него в хозяйстве свайку и полез. Он стоял, ноги расставив, и глядел, как я лезу. Я высунул голову в люк и зажмурился. Такое светило солнце. Такое было море – хоть вешайся от синевы. Я сел прямо на палубу и ноги свесил в люк. А вожака, и правда, до фени скопилось. Но мне уже плевать было, сколько его скопилось. Очень мне хотелось смотреть на море.

– Дай сюда, – сказал дрифтер.

– Чего тебе?

– Свайку, говорю, дай.

– На, отцепись.

Он эту свайку с маху всадил в палубу. Наверное, на два пальца вошла, силёнки ему не занимать.

– Вот, пускай тут и торчит.

– Пускай, – говорю, – мне-то что?

– А то, что не будешь вирать, я тебе этой свайкой по башке засвечу.

И пошёл к своему шпилю. Снизу он мне выше мачты казался. Грабли чуть не до колен. Ну просто медведь в рокане.

Прямо как во сне я эту свайку выдернул и зафингалил ему в спину, прямо в зелёную спину. Я его не хотел убивать. Мне всё равно было. Однако – не попал. В фальшборт она воткнулась, в обшивочную доску. Да сидя разве размахнёшься?

Никто слова не сказал – ни палубные, ни вахтенный штурман, который, конечно, всё видел из рубки. Дрифтер тоже молча к ней подошёл и выдернул. Смерил, на сколько она вошла.

– На полтора пальца, Сеня.

– Мало. Я думал – на два.

– Мало, говоришь? – Подошёл ко мне. – А если б попала? А, Сеня?

– Ничего. Лежал бы и не дрыгался.

Он прямо лиловый был. Присел около меня на корточки.

– Что ж мы с ней сделаем, Сеня? В море, что ли, кинуть?

– Зачем? В хозяйстве пригодится.

– А вдруг ты опять?.. Ах ты, гуманист чёртов. Ты что думал, я в самом деле засветить хотел? Я ж только так сказал.

– Ну и я – только так бросил.

Он поцокал языком. Свайку положил возле люковины.

– Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими нервными сделал? Не иначе – Хрущёв. Всё чего-нибудь придумает, турист. То кукурузу, понимаешь, то Большую Химию. А при Хозяине-то, вспомни,