Семмант - Вадим Бабенко

У каждого одиночества был свой нрав. Одни просились наружу, другие скрывались, зарывались вглубь. Некоторые были востребованы и желанны, за них боролись, их оберегали. Их капризную суть поддерживали лаской слова, мимикой, случайным жестом. Другие казались лишними, не нужными никому — их таили, прятали под ухмылкой. Под наигранной живостью, под потоком тех же необязательных, но привычных слов. Были одиночества осознанные и бессознательные, выношенные и внезапные, спланированные и случайные, настигшие вдруг. Но и их носительниц, напоминал я себе, всегда ожидало что-то в конце дня. В конце, в середине дня, в начале ночи. В середине ночи или уже под утро… Их всех ждал секс — как панацея. Как сиюминутное избавление от одиночества — хотя бы так. Избавление от памяти — о месте, куда призрак любви не заглядывает вовсе. Где лишь быт и власть денег, или — пиршество мысли и требовательные учителя. Где топчутся на месте, на узком пятачке, или раскручивают маховик — скорей, скорей — и мчатся куда-то в безумной скачке, слабея на ледяном ветру.

Я смотрел и запоминал, а потом использовал, выбирая лучшее. То, что хочется обратить в реальность, прожить взаправду, пусть и условно в некотором смысле. Иногда я злился на эту условность, сердился на Лидию, на Адель. Неосознанно, без причины, или — когда понимал, что с какой-нибудь из красоток, строящей гримаски за соседним столом, мне, увы, ничего не светит. Я могу мечтать о ней, могу даже с ней переспать, но не буду владеть ею — полностью, до конца. По-настоящему мне доступны лишь Лидия и ее тело — роскошное, но одно и то же.

От этого я порой становился желчен. Швырялся истинами, нелестными женскому уху. В следующем рассказе писал что-то вроде: молодые девушки, они куда лучше старух. Лучше молодящихся, но уже зрелых, как правило вызывающих лишь жалость. Нет замены молодости, писал я, зная, что Лидию это заденет всерьез. Те, кому лишь двадцать, много лучше двадцатишестилетних. Не достигшие двадцати пяти, куда привлекательнее тех, кому за тридцать… Сам-то я знал: это не всегда так. И грешил против истины, пусть немного. Это была недостойная месть. Месть всем незнакомкам, что воротят нос. Красавицам вокруг, что холодны ко мне заранее. Лидии — за ее недавнее ренегатство. И даже Адели — не спрашивайте меня, за что!

Так или иначе, моя тактика действовала исправно. Я вывешивал заметки, чередуя — порно и мелодраму, легкое садо-мазо, эротичный флирт. Вскоре стало ясно: Лидия подсела на Адель, как на наркотик. Почувствовала в ней нечто большее, чем просто родственную душу. Что-то объединяло их — сильнее, чем когда-то ее со мной.

Но и ко мне она теперь относилась по-другому. Ее подменили, новая копия была эксклюзивна, создана для владельца. Эффект превзошел ожидания, она в самом деле смотрела на меня снизу-вверх.

Ты — мой создатель, — говорила она мне; для нее это не было преувеличением. Я чувствовал, что расту в ее глазах: создатель занимательного — создатель гениального — потом создатель per se. Попав от меня в зависимость, она будто была этим горда. Наверное, она жила без зависимости слишком долго — как я долго жил без любви. Теперь она не могла от нее отказаться, не насытившись в полной мере.

Конечно, я понимал, в происходящем с нами вся суть и смысл есть суть и смысл суррогата. Новая копия — лишь подделка, и обман не может не вскрыться. Но меня все устраивало, и я гнал сомнения прочь. Зависимость — альтернативное средство, зелье для тех, кто не умеет прощать. Лекарство от тоски по содержанию жизни. Для Лидии оно даже не было горьким.

Вскоре она стала показывать меня знакомым. При них не стеснялась — нежно терлась о мое плечо, обнимала меня, заглядывала в глаза. Подчеркивала перед каждым наши новые роли. Растворялась во мне у всех на виду. И не называла меня по имени — я стал для нее Дефиорт.

Пару раз мы встречались с ее бывшими любовниками. Она отрицала, не признавалась — но я видел невооруженным взглядом. Потом она созналась конечно, когда я припер ее к стенке. Когда я сдернул с нее блузку, начал грубо ласкать соски…

Пусть порадуются за меня, пусть им будет приятно, — шептала она в ответ на мой раздраженный вопрос — зачем?

Гладила мне руки, говорила: — Ты хочешь меня наказать? Накажи!

Но нет, наказать ее мне не хотелось. Хотелось лишь посмеяться над странным ходом вещей. Я понимал, это был реванш, она мстила им, как я — всем недотрогам. Мстила за то, что они не умели подчинять — не умели и никогда не смогли бы решиться. Она была много их сильнее и, очевидно, не находила в том прока. Таковы реалии современности, и она жила послушной пленницей реалий. А теперь праздновала свой побег.

Они, оба испанцы, смотрелись довольно-таки жалко. Рафаэль, сорокалетний директор банка, напоминал жабу — короткими ручками и толстым, бабьим лицом. Он заплыл жиром, уже когда я бросила его, — уверяла меня Лидия, но я ей не верил. Он был отвратен, все его тело колыхалось, как кусок студня. В его животе будто переваливался целый хамон иберико.

Рафа, Рафа, — бормотала она, прищурясь, опьяневшая сильней нас обоих. И вдруг сообщила, обращаясь ко мне: — Кстати, Рафаэль очень любит шлюх!

Тот вздрогнул, задохнулся и пошел пятнами. Я поднял на него глаза.

Очень любит, — не унималась Лидия. — Помнишь, Рафито, ты мне рассказывал про бразильянку из ночного клуба? Она танцевала стрип, а ты ее уламывал, как леди. Она ведь брала по твердой таксе, об этом знали все. И Пако знал, и Хосе, и Аранча. Над тобой смеялись, а ты ее обхаживал, как невесту. В конце концов она, вроде, все же взяла твои деньги. Вот только я не помню, хоть за деньги-то она тебе дала? Как ее звали, случайно не Адель?

Покрасневший Рафа силился улыбнуться. Привычка к унижению давно жила в его зрачках. Он являл собой грустное зрелище, но мне не было его жаль. Как не было жаль и второго — высокого и худого, стеснительного, богатого. Он звался созвучно — Мануэль. Я потом посмеивался над Лидией — Рафаэль и Мануэль, Гаргантюа, Пантагрюэль, Рафа и Ману…

Что-то в лице Мануэля намекало на скрытый порок, даже несмотря на воспитание и манеры. Он тоже имел страсть — но не к шлюхам, а к иберийским свиньям. Он охотился на свиней, разводил свиней, сам готовил свинину во всех мыслимых видах.

Лидия с невинной улыбкой спрашивала его про любимых кабанчиков. Про прекрасную черную свинку, чьи фото он слал ей по почте. Ты знаешь, — обращалась она ко мне, — как уродлива эта порода?

Мануэль качал головой, неуверенно улыбаясь. Большая тарелка сырокопченой ветчины стояла перед нами, лоснилась жиром. От нее шел аппетитнейший запах. И от Лидии пахло — ароматом Гуччи, что я купил ей на прошлой неделе.

Я потянулся и отпил вина. Взял Лидию за шею, она вся изогнулась. Ты похожа на свинку? — спросил я ее. — На маленькую розовую свинку?

Лидия терлась о мою руку, мурлыча от удовольствия, а Мануэль чуть не упал со стула. После, в туалете он сказал мне: — Назвать женщину свиньей — это малтрато. За это можно угодить в тюрьму!..

Оба бывших любовника, не достойные ее ничуть, никогда не жили с женщинами в одном доме — если не считать их деспотичных мам. Они состарились раньше, чем их мамы. Состарились раньше, чем повзрослели, превратившись в негоднейший материал.