Восход - Виктория Хислоп

Вернулась заплаканная Эмин.

– Если бы мы только смогли его удержать, – сказала она сквозь слезы, садясь за столик. – Тогда бы мы были все вместе и смогли бежать.

– Еще не поздно, – с надеждой сказал Хусейн. – Пойдемте сейчас.

Они продолжали спорить, хотя старались не повышать голоса на случай, если солдаты уже были поблизости. Мехмет забрался к матери на колени и заткнул уши. За всю свою короткую жизнь он ни разу не слышал, как его родные ссорятся.

– Гавволе! Черт побери!

Халит грохнул кулаком по столу. Одна из чашечек подпрыгнула и, упав на каменный пол, разбилась вдребезги. Все застыли.

Эмин снова заплакала, закрывая лицо фартуком, чтобы заглушить рыдания.

– Не могу поверить, что это происходит снова, – простонала она. – Я просто не могу поверить…

Потом она молча собрала осколки разбившейся чашки.

– Если мы будем продолжать так себя вести, – печально заметил Хусейн, – то совсем падем духом.

На той же улице большая часть членов семьи Георгиу собралась в квартире Ирини и Василиса. Перед иконой святого Неофитоса горела лампада, отбрасывая причудливые тени на потолке. Из-за плотно закрытых окон и ставень в комнате было душно. Было два часа ночи.

На столе стояли пустые чашки и стаканчик с зиванией.

Паникос мерил шагами комнату. Василис, сидя в кресле, нервно перебирал четки, но их пощелкивания не было слышно из-за тяжелого дыхания дочери.

Мария положила руки на стол. Ирини массировала ей спину и при этом тихонько приговаривала: «Сейчас пройдет, сейчас пройдет». Руки у нее были липкие и мокрые от пота, который, стекая с шеи дочери, просочился через ее платье.

Время от времени Мария стонала и хваталась за край стола. У нее побелели костяшки пальцев, а выступившие от боли слезы капали на кружевную скатерть.

На полу, забившись в угол, сидел Василакис. Он охватил руками голову и заткнул уши. Малыш вжался подбородком в колени и зажмурился, надеясь, что так его не будет видно.

На секунду отворилась дверь, лунный свет упал на стену, осветив стеклянный мати, амулет от сглаза, который там висел. В комнату проскользнул Маркос.

Ирини подняла голову, сразу позабыв о дочери:

– Левенти му! Ты не уехал?!

– Нет, мама. Как я могу вас бросить?

– Но ты мог бы уехать, – сказал Василис. – Сбежать, как все остальные…

– Мог бы, – ответил Маркос. – Но не уехал.

Он подошел к матери и поцеловал ее в затылок с таким невозмутимым видом, будто просто зашел в гости в обычный день.

В отличие от остальных собравшихся в комнате Маркос находился в приподнятом настроении. В отсутствие Савваса он успешно реализовывал то, что волею случая очутилось в его руках. Этим утром он продал пистолет из сейфа. Было много желающих, готовых заплатить любые деньги за оружие, чтобы защитить себя. А теперь сейф был заполнен кое-чем еще более ценным.

Раздался голос Паникоса, которого было не видно в темноте.

– Что там происходит?

– Пока все тихо. Большинство жителей уехали.

Мария, не обращающая внимания ни на что, кроме терзающих ее схваток, громко застонала. Ирини тотчас заткнула дочери рот ладонью:

– Ш-ш-ш, милая, ш-ш-ш.

– Надо сделать так, чтобы она не кричала, – прошептал Маркос. – Иначе нам всем грозит беда.

– Она вот-вот родит, – простонала Ирини. – Панагия му! Ну почему именно сейчас?!

Через несколько секунд снаружи послышался грохот тяжелых сапог.

15 августа было особой датой в календаре. День Успения Богородицы считался одним из самых важных праздников для Церкви и тысяч женщин, носивших имя Мария. Обычно Мария его отмечала.

В этом году все было по-другому. Когда последние мучительные схватки терзали ее хрупкое тело, турки окончательно прорвали оборону Фамагусты. Остатки кипрской Национальной гвардии бежали. Соединившись с турецкими боевиками из Старого города, солдаты беспрепятственно вошли в пустой город.

В спальне родителей Мария держала на руках новорожденную дочку. Родившаяся на два месяца раньше срока крошка сосала слабо. Вошел Паникос и погладил жену по голове.

Последние несколько часов Мария ни о чем не могла думать, кроме как о непереносимых приступах боли, сотрясающих ее тело. Все окна и ставни были плотно закрыты, чтобы не были слышны ее крики, и в комнате было жарко.

Мария совершенно обессилела. Закрыла глаза. Мир снаружи перестал для нее существовать.

Если соблюдать тишину, у них останутся шансы какое-то время избегать опасности. Теперь, когда ребенок родился, они обсуждали вполголоса, что делать дальше. Когда можно будет уехать? Или уже слишком поздно?

Маркос снова куда-то ушел.

Когда он вернулся через несколько часов, Василис набросился на него с расспросами о том, что происходит в городе.

– Мародерствуют. – Маркос был немногословен. – Шарят по магазинам, грабят…

– Панагия му…

Ирини в изнеможении опустилась на стул и принялась легонько раскачиваться, причитая вполголоса.

– Маркос, надо выбираться отсюда, – сказал Василис.

– Послушай, и речи быть не может, чтобы выйти на улицу! Надо выждать, сидеть тихо и смотреть, что будет происходить.

– А что мы будем есть? – робко поинтересовалась мать.

– Когда кончатся продукты, я что-нибудь раздобуду, – ответил он. – Все уехали, кругом одни солдаты.

– Турецкие? – шепотом спросила Ирини.

– Да, мама, турецкие солдаты. Пока они опустошают магазины, но рано или поздно начнут грабить дома.

– Забаррикадируем двери мебелью, – решительно сказал Василис. – Помоги мне.

Впервые Ирини подумала, что, возможно, Христос, где бы он ни был, находится сейчас в меньшей опасности, чем они здесь.

Саввас и Афродити не достигли цели своего путешествия. Пока они ехали, поняли, что, вероятно, придется менять планы. Они тащились по запруженной машинами дороге из Фамагусты, а навстречу им двигался грузовой транспорт.

Такой же массовый исход наблюдался и в Никосии – люди бежали из города. Жителям столицы как никому другому было знакомо чувство противоборства и страха, поскольку они десяток лет прожили в городе, разделенном линией, но на этот раз многие спешили покинуть его. Ракеты попали в «Хилтон», где размещался госпиталь Красного Креста. Даже психиатрическая больница подверглась атаке.

Солдаты на обочине предупредили их, что в Никосии так же опасно, как и в Фамагусте, и Саввасу пришлось смириться с тем, что о поездке в столицу не могло быть и речи.