Сен-Жермен - Михаил Ишков

Спустя два недели допросы внезапно прекратились. Ко мне по-прежнему не допускали посетителей, и все равно я знал наверняка — шестым чувством догадывался, — что и полковник вместе с членами Палаты общин, и мисс Томпсон пытались пробиться ко мне. Сам по себе отказ в свиданиях был неслыханным, выходящим за всякие разумные рамки нарушением закона. Я терялся в догадках, в чем причина такого вызывающего поведения властей? Удивительное дело, я так стремился в Лондон, страстно надеялся внести свою лепту в дело нравственного совершенствования общества — и на тебе! Сижу в каменном мешке — дюжина шагов в длину, пяток в ширину — сплю на жестком топчане, умываюсь из кувшина, установленном на треугольной полке, вделанной в угол стены, любуюсь коптящим язычком свечи, имею возможность биться головой об массивную каменную кладку, видеть жуткие, навязчивые сны убиенных в этом мрачном месте было более, чем достаточно — и все это вместо созидательной и активной работы на поприще распространения знаний, терпеливого убеждения власть имущих в пользе свободы и разумных законов. Как бы пышно, по-королевски, это не звучало, однако в ту пору призыв к просвещению казался мне единственно разумным оправданием моего пребывания на земле.

Скоро мне стало совсем тошно. Раздражала нарочито старомодная форма йоменов, местных тюремщиков. Особенно уродливой казалось их средневековая круглая шляпа с узкой тулье и расширяющимся верхом. Как можно было носить подобную дребедень! Неужели непонятно, что обычная суконная треуголка и выглядит наряднее и удобнее сидит на голове!.. Более всего мне досаждали побывавшие когда-то в Тауэре узники. Из-за них я боялся заснуть, они шли чередой: уже знакомые детишки, красавицы-королевы Анна Болейн и Катерина Говард — дамы без конца спорили, кто из них имел большее влияние на супруга, короля Генриха VIII. Болейн утверждала, что, поскольку ей отсекли голову мечом, а другие жены пали под ударами топора, мужицкого орудия, то и говорить не о чем… Следом в мои сновидения вступали королевский любимчик Томас Кромвель, граф эссекский, герцог Норфолк, леди Джейн Грэй, мой якобы сообщник герцог Монмут, тоже отъявленный якобит и многие-многие другие. Я потребовал перевода в другой застенок — в камеру, в которой никто до сих пор не сидел. Такой в Тауэре не нашлось… Однако после того, как я заговорил королевскому констеблю зубную боль, он смилостивился и поместил меня в Колокольную башню. Здесь я оказался в компании схожих со мной людей, сэра Томаса Мора и епископа Фишера. По вечерам меня выводили на прогулку. По верху стены я добирался до Зеленой башни, пугал ворон, озадаченно посматривал на город, откуда уже который день ожидал помощи, а её все не было. Вот также всматривалась вдаль будущая королева Елизавета, которой в принцессах довелось провести в башне два долгих года.

Скоро наскучили и беседы с умницей Томасом Мором, свихнувшимся на установлении на земле царства справедливости. Его дорога вела прямо к хаосу и разрушению… Развлекался я целительством. Один из моих тюремщиков-йоменов, бывший бомбардир, которому повезло избежать виселицы и после списания с корабля найти работу, в ту пору страдал от воспалительной хвори. Жар донимал его, он сипел и надрывно кашлял, поминутно вытирал испарину со лба. Я посоветовал ему заварить в кипятке сушеные ягоды малины и выпить на ночь. Заодно растереться джином, только ни в коем случае не разбавлять его.

Тот удивленно глянул в мою сторону, буркнул, что, черт побери, ему никогда не приходило в голову разбавлять джин.

— Попробуйте также заварить ромашку и шалфей, — добавил я, — и этим настоем полоскать горло. Три-четыре раза в день. Жидкость должна быть теплой, чуть-чуть горячей. Чтобы было в терпеж…

С того дня ко мне зачастили… В другой раз я снял ломоту в спине у старшего тюремщика Тома, легко поддающегося внушению старикашки, разгуливавшего по каменным коридорам в старомодном синем, дутом кафтане, на голове же чудовищная цилиндрическая шляпа. Во времена морских сражений с голландцами, он служил боцманом на флоте его величества. Как-то поздним вечером, когда Том принес мне ужин и кипяток в медном котелке, я внезапно, возгласом остановил его, приказал смотреть мне в глаза, предупредил, что на цифре восемь он заснет, и начал считать.

— Семь… Восемь!.. Спи.

Старикан остолбенел, взгляд его остекленился и неподвижно сосредоточился на мне, нижняя челюсть, обмякнув, чуть опустилась. Приоткрылся щелястый рот…

— Ты находишься на палубе «Индевора», грохот пушек, дым, пламя. Твой фрегат громит голландца. Прозвучала команда: «Левый борт, пли!». Ты стоишь у орудия. Выстрел… Продолжай…

Старик первым делом окатил воображаемым ведром с уксусом выстрелившее орудие, потом, понукая обслугу, принялся засовывать в дуло пороховой заряд, изобразил, как клещами вкатили туда ядро, затем поработал банником, очень убедительно навалился на станок и приник к прицелу.

— Бой окончен, враг разбит, взят на абордаж, ты получил увольнительную, идешь в таверну… Тебя угостили наливным сладким яблочком. Ты откусываешь маленький сочный кусочек с румяного бочка.

Я протянул ему очищенную луковицу, которую здесь, в тюрьме, употреблял на ужин. Вот так, в натуральном виде, не ошпарив колечки кипятком, не полив их винным уксусом.

Том повертел воображаемый плод, нашел румяный бочок и откусил. На лице у него изобразилось неописуемое блаженство, губы растянулись в улыбке, он прикрыл глаза от удовольствия и гнусно зачавкал.

— В таверне играет местный скрипач…

Старик на весу подпер ладонью голову, смахнул выступившие слеза, потом неожиданно расправил седые драные бакенбарды, подбоченился.

— Неожиданно у скрипача рвутся струны. Одна за другой — первая, вторая, третья.

Лицо у Тома вытянулось, он с досады ударил кулаком по воображаемому столу.

— Музыкант должен сменить инструмент. Он обращается к тебе. Ты знаешь, где лежит скрипка?

Тюремщик страстно закивал.

— Правильно, в караульном помещении, — продолжил я. — Отправляйся и принеси её сюда, но так, что никто не видел.

На деревянных ногах он вышел из камеры. Явился через несколько минут с чехлом под мышкой.

— Положи на кровать. Теперь внимательно слушай меня. Я начну считать. При счете «десять» ты проснешься и забудешь все, что с тобой случилось. Вернешься в караулку и будешь исправно дежурить всю ночь. Завтра у тебя будет превосходное настроение, ты пальцем не тронешь старуху-жену, выпьешь всего два стакана джина. Не больше. Запомни — два стакана!

Я начал считать.

— …восемь, девять. Десять!

Взгляд у старика осмыслился, он с некоторым испугом и изумлением огляделся, бросил встревоженный в мою сторону, потом глянул на надкушенную луковицу — в его взгляде отразился ужас. Он торопливо поспешил из камеры, долго, поминутно поминая дьявола, возился с замком с той стороны.

Путь на свободу был открыт. Я всласть промузицировал всю ночь. Под утро убрал скрипку в чехол, спрятал под топчаном. Впервые за несколько дней я почувствовал себя лучше, веселее.