Свои и чужие - Мария Метлицкая

А по поводу того, что тысячи женщин ей бы могли позавидовать… Зина, наверное, права. Так, слушая краем уха своих сотрудниц, она понимала – проблемы у всех. У кого-то – больше, у кого-то меньше. У немолодой и очень славной Нины Петровны муж – человек прекрасный, но очень больной. И Нина Петровна мотается по больницам – после работы, в любую погоду. Чтобы принести мужу свежего супчика, который она варит рано утром и держит в холодильнике на работе. На резонный вопрос: «А если хотя бы ну через день?» – твердо отвечает: «Нет! Язва, ничего больничного есть не может. И так человек страдает, а мне, здоровой кобыле, что, трудно?»

Ну, насчет «здоровой» – большие сомнения. Нина Петровна без конца бегала в медпункт мерить давление, терла виски и пила таблетки. Но уверяла, что всю жизнь была счастлива, хотя муж болел с молодости и поэтому детишек не завели. И ни одной жалобы! Ни одной. Просто однажды сказала – каждый несет свой крест. Кому что суждено.

Другая сотрудница, из замужних, смешливая Тоня, мужа своего обожала, и это читалось в ее глазах. Просто святилась от счастья, когда тот звонил на работу. Двое девчонок, отдельная квартира, старенький «москвичонок». Летом на море, в Ялту. Только иногда Тонечка приходила заплаканная. Не шутила и «на кофе» в столовую с «девочками» не бегала. А потом кто-то шепнул – Димулька ее запойный. Так – мужик золотой. Рукастый, сметливый. Запивает раз в полгода, и тогда – кранты. Пьет до синевы, до остановки сердца. С трудом откачивают. Отлежится – и снова золото. Говорят, что болезнь. Наследственная. У Димульки все пили: дед, прадед, отец.

Елена Ильинична. Замечательная Еленочка. Тонкая, чуткая, интеллигентная. Сын Марик – тоже умница. В тридцать лет кандидат наук, пишет докторскую. Женат на прекрасной девочке – пианистке. И тут не обошлось – всю жизнь Еленочка прожила со свекровью. А свекровь эта… Пьет из невестки кровь, и тоже всю жизнь. Капризная интриганка – сталкивает лбами родню, наговаривает сыну на жену. К внуку равнодушна. Ни черта не делает, только сплетничает и ссорит людей. А деваться некуда! Квартиру не разменяешь – комната в коммуналке, правда, огромная, метров тридцать. Перегорожена ширмой. И всю ночь эта цаца храпит или стонет. Спать не дает, а утром всем на работу. А она целый день, разумеется, дрыхнет.

Словом, в каждом шкафу свой скелет. И по всему выходит, что она, Нюта, почти счастливая!

Было раннее утро. Лидочка собиралась в сад, капризничала и не хотела надевать теплую шапку. Нюта увещевала ее, пыталась подключить Германа, но тот только махнул рукой – сама виновата – и хлопнул входной дверью.

Лидочка ревела, выплевывала леденец, топала ногами, скидывая валенки – словом, настоящая истерика, настоящий скандал. Отлупить? Будет еще хуже. Не угомонится весь день. В саду будет рыдать у окна, не будет обедать и спать. Невропатолог сказал – тонкая организация. А Герман считал – просто капризы и избалованность. Все и во всем потакают. А уж дед с бабкой – настоящие вредители.

Нюта обижалась, спорила с ним, но в душе была согласна – Лидочка была классическим ребенком, испорченным любящей родней.

Она в бессилье плюхнулась на стул, раздраженно бросив дочери:

– Ну, так и сиди! До вечера. А я иду на работу.

Звонок раздался в ту минуту, когда она «изображала» спектакль, натягивая пальто, – вот сейчас уйду, и посмотришь!

Лидочка притихла и с испугом и недоверием смотрела на мать. «Трубку брать не буду, – решила Нюта, – и кому это в такую рань приспичило?»

А телефон не умолкал, продолжая настойчиво требовать, чтобы на него обратили внимание.

Раздраженная Нюта схватила трубку.

– Кто? Не слышу! Говорите громче!

И тут, когда она наконец поняла, кто на том конце провода, сердце почти остановилось.

Он что-то спрашивал ее, а до нее никак не доходил смысл слов, и она все молчала, а он дул в трубку и повторял ее имя.

– Вы слышите меня, Нюта? Может, перезвонить?

Тут ее охватил такой ужас – а вдруг он не наберет ее снова, решив, что она занята или просто не хочет с ним говорить, и она почти закричала:

– Я слышу вас! Слышу!

Он рассмеялся и, как ей показалось, обрадовался и оживился.

Она тараторила, что родителей в городе нет и на даче нет тоже, они в санатории. Где? Далеко – врала она. Нет, к ним не добраться – какая-то глушь под Саратовом.

Господи! Что я несу, при чем тут Саратов? Родители в Подмосковье, минут сорок на электричке, но…

Она не отдаст его никому! Никому, слышите?

Он стал рассказывать, что в Москве на неделю, хотя, может быть, получится больше – долго дожидался консультации профессора, светилы по ранениям позвоночника. Возможно, придется лечь в госпиталь. Неохота, конечно, но делать нечего. Остановился в гостинице возле госпиталя, «любуюсь Москвой из окна».

– Почему из окна? – спросила она.

– Да простыл. Видимо, в поезде. Так, ерунда. Пустяки. Ну а как вы? Как все, Нюта?

Она стала отчитываться – родители хорошо. То есть – держатся. Короче говоря, молодцы. А я… Тут она замолчала – ну, и я… Нормально. Работаю. Замужем.

Отчего-то повисла пауза.

– Вот и славно! Такой девушке остаться в девках не грозило! – засмеялся он.

В этот момент снова завопила Лидочка, и Нюта почему-то смутилась.

– У вас дочка! – догадался он и смущенно добавил: – Я вас отвлекаю! Простите великодушно.

Она снова испугалась, посмотрела на часы и сказала, что через минут пятнадцать вернется домой и…

– Вам не трудно будет перезвонить? Ну, если можно и это вас не затруднит.

Яворский помолчал и ответил:

– Конечно. А сейчас бегите к ребенку. Там, похоже, целое море слез и страданий!

Нюта надела сапоги, схватила упирающуюся дочку и выскочила за дверь. План в ее голове созрел мгновенно, молниеносно.

Лиду – в сад. На работу позвонить. И – к нему! Никаких звонков она ждать не будет. Потому…

Потому, что на это у нее просто не хватит сил!

По дороге она вспомнила, что одета слишком просто: серая юбка, черная кофточка. Почти не накрашена, не надушена и с головой черт-те что. И все – дочкина истерика. Где уж тут до себя!

«Наплевать, – решила она, – на все наплевать! Слишком долго я ждала. Слишком долго. Прогонит – ну и ладно. Нет, не прогонит – воспитанный человек не прогонит дочь друга. Выпьем чаю, поговорим за жизнь. Посмотрю на него и уйду. Просто посмотрю. И просто уйду. А если я этого не сделаю… То не прощу себе всю оставшуюся жизнь. Не прощу, – бормотала она, таща дочку за руку и поторапливая ее».

Лидочка смотрела на мать с удивлением – мама не уговаривает, не обещает шоколадку и мультики. Очень торопится и разговаривает сама с собой.

Она затолкала дочку в группу и попросила нянечку ее раздеть.