Штрафбат в космосе. С Великой Отечественной - на Звездные войны - Олег Таругин

С оружием мудрить не стали, экипировавшись облегченными плазменными винтовками, разработанными в прошлом столетии как раз для десантных подразделений, взяв с собой всего по две запасные батареи. Зато гранат для интегрированного в корпус автоматического гранатомета набрали по три боекомплекта – кто-то из местных аналитиков обмолвился, что, учитывая размеры ящеров и проводя аналогии с земными доисторическими формами жизни, наилучшим оружием против них должна стать фугасная или, еще лучше, штурмовая объемно-детонирующая граната. Сказано это было сугубо между прочим, в разговоре, наверняка и сам ученый давно об этом позабыл, но его предположение как-то вышло за пределы штаба и упало в благодатную почву казарменных «разговоров перед отбоем». Результатом чего и стало коллективное решение разведчиков по максимуму экипироваться гранатами, пусть даже и в ущерб остальному оружию. Командование, впрочем, не препятствовало, лишь посоветовало не пренебрегать и возможностями плазменного выстрела, напомнив известную армейскую мудрость: «патронов всегда либо очень мало, либо просто мало, либо – больше уже не поднять».

Глядя, как поднимаются погрузочные пандусы орбитальных модулей и сдвигаются герметичные створки наружных люков, Крупенников вздохнул и двинулся к гравилету, управлять которым научился совсем недавно. До расположения батальона лететь было недалеко, меньше полусотни километров, можно было бы воспользоваться и менее скоростным наземным транспортом, но настроение сейчас было не то. Наслаждаться живописными придорожными пейзажами, доверив управление киберпилоту и откинувшись на мягкую эргономичную спинку кресла, не хотелось.

За спиной один за другим бесшумно поднимались в небо, прибивая ударами невидимых гравитационных вихрей пыль и заставляя тоненько дрожать барабанные перепонки, челноки, увозящие с Земли семнадцать его бойцов.

Куда? Этого комбат не знал.

Может, навстречу смерти, а может, и наоборот – бессмертию…

* * *

На проводы разведгрупп майор Харченко в отличие от комбата не пришел. Буркнул нечто маловразумительное, сославшись на некие дела, и покинул плац. Крупенников, проводив товарища удивленным взглядом, только пожал плечами. До своей комнаты, которую он, несмотря на появившийся личный кабинет, по-прежнему делил с особистом, Виталий добрался уже по темноте, после отбоя.

Внутри было темно.

Крупенников пошарил по стене, нащупывая сенсорную панель, поскольку отдавать приказ голосом не хотелось: отбой – он для всех отбой. Дверей-то нет.

Неожиданно комбат замер, так и не включив свет. Глаза уже адаптировались к полутьме, рассеиваемой далеким отсветом ламп дежурного освещения, и он разглядел грузную фигуру, склонившуюся над выдвинутым столиком.

– Сереж? Ты? – отчего-то неуверенно спросил Крупенников.

Ответом было молчание.

Виталий коснулся панели, зажигая свет. Начальник особого отдела отдельного штурмового батальона майор Сергей Харченко сидел на краю своей койки, глядя в одну точку. Глаза его были страшно расширены. Именно глаза, а не только зрачки. Он почти не дышал. Крупенникову на мгновение даже показалось, что Сергей умер, и вот-вот его тело неуклюже завалится на бок. Но руки особиста жили своей, странной жизнью – кулаки его то сжимались, то разжимались. На лбу майора выступил пот.

– Серега?..

Неожиданно Харченко издал ни на что не похожий горловой звук. Крупенников же, будто что-то поняв или придя к некоему решению, вдруг выключил свет и, сделав два шага, решительно опустился, сел на пластиковый стул напротив особиста.

– Майор, – попытался было рявкнуть он. Не получилось. Почему-то горло засаднило.

Харченко апатично кивнул в ответ.

– Майор?

– Что «майор»? – вдруг вяло поднял голову Харченко. – Что «майор»? Не первый год майор…

– Ты пьян, что ли?

– Я с двадцать второго пьян, – ровным, каким-то механическим голосом ответил особист. – С двадцать второго июня.

Голова его мерно покачивалась в такт произносимым словам.

– Кровью я пьян. Знаешь, скольких я похоронил? Я лично? Да я людей живых до войны столько не видел. А вот с двадцать второго и хороню. И сам убиваю. Сердце рвется, Виталь. И вопрос всего один: почему я живой? Почему мы с тобой Ильченко с Зайцем послали на смерть? Не вернутся они, Виталя. Не вернутся…

– Харченко, ты чего каркаешь?! – попытался было осадить особиста комбат, но тот только махнул рукой в ответ.

– А я ведь боялся всегда… – продолжил тот. – Знаешь, как боялся? Руки тряслись от страха. Я только одним и держался – надо до конца стоять. И стоял. И стрелял. По своим, понимаешь? Было дело, суку одну лично бы придушил. Лейтенантика одного. Бросил свой взвод и сбежал с передовой, а я тогда в заградотряде был. Не выдержал и прямо в харю ему выстрелил, когда допрашивал. Выговор получил, ага. Выговор… А мы под немецкие танки тогда легли. Какие мужики были… А я жив остался, контузило, и только. Почему я, а не они? Вот ответь, комбат, почему?!

– Кончилось все, Сереж, – попытался сказать комбат.

– Не-ет, Виталь, ошибаешься ты, не кончилось! Ничего, млять, не кончилось. Все только начинается. И снова мы – заградотряд. Мы с тобой Ильченку убили сегодня. И Зайца. И мужиков наших. А ради кого? Ради этих ублюдков? Почему не я пошел в атаку, а ребята наши?

Крупенников молчал. В чем-то он прекрасно понимал Сергея, в чем-то – категорически не был с ним согласен. Крохотная комнатка вдруг показалась ему огромным миром – холодным, мрачным и безысходным. Потому что одно дело – говорить, и совсем другое – чувствовать. И в этот миг майор Крупенников вдруг почувствовал…

За что? Что они сделали? Почему им пришлось учиться убивать? Они росли для того, чтобы жить и любить, строить и растить детей. А они убивали. И их убивали. Они горели в танках, тонули в окрасившихся алым реках, истекали кровью, орошая ею родную – и чужую – землю, замерзали в своих дырявых шинелишках в сугробах. И ради кого? Ради этих ленивых, сытых, довольных потомков, которые даже не помнят о той Великой войне, ценой которой была жизнь всего мира?

Справившись с нахлынувшими чувствами, Крупенников, наконец, выдавил из себя:

– Этот мир не стоит наших слез…

Сергей как-то обреченно и равнодушно кивнул. По гладковыбритым щекам беззвучно текли слезы, однако это вовсе не было проявлением слабости. В подобных слезах вообще не бывает слабости, наоборот – в них мужская сила, цена которой надорванное сердце.

– Водки бы, Виталь…

– Сухой закон, Серег…

– Я не усну, Виталь…

– Я тоже, Серег…

Потом они долго сидели и молчали, смоля одну за другой смешные, не угрожающие здоровью сигареты потомков. И у каждого перед глазами проплывали картинки своих воспоминаний. Харченко продолжал стоять насмерть где-то под Воронежем с двумя «максимами» против пехотной дивизии вермахта, а Крупенников все полз и полз под Синявино навстречу немецкой самоходке со связкой гранат в руках. Война, на которой ты был, никогда не кончается. И ты все равно будешь пытаться довоевать за друга, за память, за Родину. Война – она в крови… своей – и чужой…