Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

После долгих колебаний местом попрошайничества была выбрана булочная рядом с домом, находившаяся в подвальчике. Там подвизалась иногда старушка в платочке, а значит, место было хлебное.

Сказано – сделано. Тёплым сентябрьским денёчком, в разгар бабьего лета, Маруся особенно назойливо вертелась вокруг вечно замотанной мамы и наконец-то получила обещанное разрешение выйти во двор.

Фух! Свобода. Делай, что хочешь. Но прохлаждаться не следовало. Маруся окинула себя мысленным взором. Серое бязевое платье, передник, штопаные чулочки, коричневые ботинки с ободранными носами. Пробор-ниточка, серые глазки, короткие косички, подвязанные тонкими тряпочками… Худенькая и маленькая, Маруся в свои шесть лет выглядела минимум на год младше.

Она быстро добежала до магазина, спустилась вниз по лестнице. Было относительно малолюдно. Одиннадцать часов – час хозяек, в магазине только редкие женщины да детвора, посланная за хлебом. Место уже давно было ей присмотрено и выбрано: в углу, у окна и одновременно у входа, где её хорошо будет видно покупателям и почти незаметно продавцу. Маруся встала спиной к окну. Протянула ручку. Собрала морщинку между бровей, бровки подняла домиком, головку наклонила слегка набок.

Дверь хлопнула.

– Пода-а-айте на хлебушек, – почти шёпотом сказала Маруся.

Голос сорвался. Голова её была опущена, и она не видела, кто прошёл.

Дверь опять хлопнула. Магазин заполнялся людьми. Марусе казалось, что на неё никто не смотрит. Ей стало скучно. Она сосредоточилась на своей ладошке и сложила её красивой лодочкой.

– Подайте на хлебушек, ради Бога, – ясным и жалобным голосом пропела она. Ноги в кожаных тапках остановились рядом с ней. Тёплая немолодая рука взяла её снизу за ручку, другая положила на ладошку обломок ситного и прижала сверху. Маруся даже не осмелилась посмотреть, кто это.

Хм. Кусок хлеба. Но ведь Маруся на хлебушек просила, а не хлебушек. Как бы это подоходчивей объяснить подающим? Подайте денежки? Неудобно как-то.

В конце концов Маруся в своей просьбе решила не указывать, на что подавать.

– Подайте, ради Бога… Подайте ради Бога…

Но подавали всё равно хлеб. Кто-то давал целую сайку, кто-то отламывал ситный. Покупательницы глядели на Марусю и только головой качали: что-то было странное в этой девочке, неубедительное. Несмотря на малый рост и щуплость, не верилось, что она голодает. Но как хлеба не дать? Что, хлеба жалко ребёнку?

Маруся сначала собирала куски хлеба в передник. Когда передник наполнился, стала складывать на подоконник, что выглядело ещё более странным. Маленькая девочка с горой хлеба за спиной, повторяющая как попугай:

– Подайте, ради Бога… Подайте ради Бога…

Но всё равно подавали. Кто её знает, может, ей много хлеба нужно, может, мать больная, а дома детей – мал мала меньше…

Денег не дали совсем. Народу в магазине значительно прибавилось, стало душно. Маруся устала, голова шла кругом. Предприятие надо было сворачивать. Хлеб из передника надо было тихонько переложить на окно (домой понести и объяснить его происхождение маме совершенно немыслимо) и незаметно улизнуть из магазина.

Маруся потихоньку двинулась спиной к подоконнику, как вдруг кто-то схватил её сздади за ворот, горло сдавило, и ноги от оторвались от земли. Тело крутанулось в воздухе, напротив её глаз всплыли Домашины вылезшие от гнева огромные буркалы и беззвучно шевелящиеся губы. Марусе даже подумать было страшно, какие слова они неслышно произносили, и она крепко зажмурилась.

Домаша выволокла её из магазина и погнала тычками в спину через весь двор домой. По ступенькам подвала Маруся летела, как по воздуху. Мама стирала, и Марусин бряк об пол и Домашин вопль: «Твоя-а-а Маруськя-а-а!» её будто подбросил…

Опустим занавес над этой постыдной сценой, ибо завершения истории Маруся всё равно не помнила. В памяти остались только пар над цинковым корытом, руки в охлопках пены, мамины тревожные глаза и горестно сведённые брови… Маруся не была дурочкой и выводы из неудавшихся авантюр делать умела. А может, мама хорошо умела объяснять, по крайней мере, просить что бы то ни было и у кого бы то ни было – зареклась навсегда… Однако жгучий интерес к странным людям остался у неё на всю жизнь.

Став немного постарше и переехав в свой родной Двор, Маруся, выполняя мамины поручения или играя в щепочки около сарая, всё время подсознательно высматривала Параню, пропустить появление которой было практически невозможно…

– Пар-р-раня! – в упоении орали мальчишки. – Па-раня прётся!

Вечно беременная Параня с неизменной полуулыбкой, как обычно, пробиралась вдоль забора.

Кажется, небеременной её не видел никто и никогда. Куда девались её дети? Этого никто не знал. По крайней мере, с ребёнком она нигде не появлялась, только с сестрой – суровой старухой в чёрной плюшевке с низко повязанным платком – зимой шерстяным, коричневым, летом – простым, белым.

Паранина сестра переводила себя и Параню через довольно оживлённую улицу III Интернационала весьма оригинальным способом: она никогда не пережидала идущий транспорт, а пёрла напролом, замахиваясь суковатым бадиком, и страшным низким голосом орала:

– Стойтя! Мы с Параней идём!

В одно из своих появлений у забора, пережив очередную горластую атаку мальчишек, Параня вдруг осталась одна. Да нет, не одна. Из калитки напротив на неё тихонько посматривала Маруся. Параня стояла, как всегда, бессмысленно улыбаясь одними губами и намертво приклеившись спиной к забору. Может, она и не понимала, что обидчиков больше нет?

Маруся тихонько засеменила на противоположную сторону и тронула рукой пыльную чёрную юбку. Серые глазки робко и жалостливо глянули на Параню.

– Парань, – срывающимся голоском спросила она, – а что ты себе готовишь… Ну что ты кушаешь там, дома?

И столько было в этом неожиданном вопросе нежности и жалости, так чисто и ясно сияли серые глазки, так мила была тёмная головка с проборчиком-ниточкой, что Параня, как ни странно, вопрос услышала. Глаза её перестали блуждать по окрестным предметам, лицо приобрело осмысленное выражение. Хрупкий посыл сочувствия и жалости, исходящий из Марусиной ручки, заставил её губы дрогнуть и обнажить опухшие дёсны с гнилыми обломками зубов.

– Фафлык, – ласково сказала она.

– Шашлык… – зачарованно прошептала Маруся и выпустила юбку, а потом ещё долго-долго смотрела вслед Паране, уходившей вдоль забора своей неровной, петляющей походкой…

Дядю Петю, папиного младшего брата, Маруся просто обожала. Красавец, балагур, щёголь, да ещё его карманы всегда были полны изумительных сладостей, – и где он их только брал? Мама покачивала головой, но ничего не говорила, а Маруся одну за другой разворачивала бумажки с диковинными леденцовыми огурцами и прочими Петиными гостинцами…

Дядя Петя служил в парикмахерской и был очень популярен среди мужского населения города. Любо-дорого было смотреть, как Петя с коротким деликатным хохотком волчком крутится вокруг клиента: «Полубокс?.. Височки?.. Шипр?..» Балагурство, анекдоты, пикантные истории, лёгкий матерок, кстати и вполголоса, создавали вокруг Пети лёгкую неповторимую праздничную атмосферу: народ валил валом. Но, как позже стала подозревать Маруся, не только Петино парикмахерское искусство было источником его благосостояния.